Артиллеристы прежде всех кинулись бежать. За ними – янычары. Страх ослепил их – бежали кто куда: к передовым линиям, к городским валам, а большая часть – в направлении, где стояла крымская орда.
Как раз эту картину и наблюдал Ян Собеский.
Арсен сбросил шапку и бешмет, чтобы свои не приняли его за янычара, и в одной сорочке носился по шанцам, стараясь не потерять из виду Палия, – рубил, стрелял, отбивался.
Его сабля разила без устали, не зная промаха. Не одна янычарская голова скатилась под ноги, в траву, не один враг, ползая на коленях, молил: «Аман! Аман!»[141]
Не отставали от Арсена и Спыхальский с Иваником. Спыхальский рычал, как разъяренный лев, его громоподобный голос перекрывал шум боя. Иваник кричал тонко, бесстрашно кидаясь на любого, кто оказывался перед ним.
Все вокруг было завалено трупами. Земля – залита кровью. Янычары уже не сопротивлялись. Оставшиеся в живых мчались прочь с истошными воплями:
– Ойе, правоверные! Казаки в тылу! Спасайтесь!..
Палий приказал трубачу подать сигнал Роману Воинову.
Ярким бликом вспыхнула на солнце медная сурма. Зычный призывный звук эхом прокатился над полем боя и достиг опушки, где донцы ждали своего часа в засаде.
Сверкая саблями, со свистом и гиканьем выскочили они на равнину, неудержимым вихрем промчались над траншеями и апрошами[142], догоняли удирающих янычар, многих посекли и дружно повернули во фланг татарам.
Мюрад-Гирей боя не принял. Внезапный прорыв казаков в самом центре турецких позиций ошеломил его. Орда, вздымая тысячами конских копыт густую пыль, бросилась бежать, топча все на своем пути.
Наперерез орде от красного шатра метнулись несколько всадников, и среди них в белой абе[143], разукрашенной драгоценными камнями и расшитой канителью, в белом тюрбане сам Кара-Мустафа.
– Остановитесь! – кричал он, нещадно нахлестывая коня. – Куда же вы? О Аллах!
Но орда промчалась мимо него, не замедляя бега.
За ордой подались спахии, открывая позиции перед гусарами Собеского.
Следом за янычарами второй линии и татарами сперва медленно, а потом все быстрее и быстрее начал отступать весь правый фланг турецкого войска.
Напрасно Кара-Мустафа метался среди бегущей толпы, напрасно просил остановиться, угрожал, умолял… Ничто не помогало! Охваченное ужасом войско откатывалось с позиций со скоростью неудержимой лавины.
Конница топтала пехотинцев – только бы вырваться из лагеря на широкий простор.
Пехотинцы бросали пушки, ружья, шатры, одежду, награбленное в походе добро, оставляли раненых и больных – спасались кто как мог.
Возчики, фуражиры, пастухи, маркитанты и цирюльники, тоже побросав все – палатки, возы, лошадей, волов и верблюдов, – мчались на восток, подальше от Вены.
Поняв, что битва проиграна и что его самого вот-вот могут схватить воины противника, Кара-Мустафа со свитой и личной охраной кинулся наутек с поля боя. Нахлестывая коня плетью, галопом проскакал он мимо своего шатра, мимо гордого бунчука, высившегося над ним, проклиная в мыслях и хана, и пашей, и трусливых воинов – недостойных защитников знамени Аллаха. Обуреваемый злостью и страхом, великий визирь, как самый последний трус, позорным бегством спасал свою жизнь.
В турецкий лагерь вступали союзные войска. Король Ян Собеский с гусарами захватил красный шатер, а в нем – знамя Пророка. На второй же день он отослал его с Таленти в подарок Папе Римскому. В казне великого визиря было найдено пять миллионов гульденов. Два миллиона король оставил себе, три – передал австрийцам.
Турки бросили в своем лагере пятнадцать тысяч шатров, сто шестьдесят пушек, огромное количество ядер и другого военного снаряжения, сотни мешков кофе. Груды тел пленных, зарезанных при отступлении, убитых турецких воинов загромождали всю местность вокруг Вены, и от этого воздух был наполнен нестерпимым трупным смрадом.
Собеский приказал отвести войска в поле, подальше от города, и расположился там лагерем.
12
Через два дня, спустившись по Дунаю из Линца, под гром пушечной пальбы в Вену въехал император Леопольд. С ним прибыли и члены верховного совета.
Держался император надменно, будто сам только что одержал победу над врагом. Ходил по Вене гоголем, важно выставив вперед свой острый кадык.
Вечером, на заседании верховного совета, Леопольд оказал высочайшие почести военному губернатору столицы генералу Штарембергу, подарил ему усадьбу и значительную сумму денег.
Штаремберг был рад, но чувствовал себя неловко, так как никто из полководцев, даже Карл Лотарингский, награжден не был.
Немного погодя старый генерал осмелился просить только за одного Кульчицкого, рассказав о его смелых подвигах и необычайной находчивости.
Леопольд подумал и изрек:
– Думаю, этот поляк будет весьма доволен моей милостью: я дарю ему дом в старом городе, вблизи собора Святого Стефана, а также весь запас кофе, захваченный в турецком лагере. Там его, как говорят, сотни мешков… Почти все пивоварни в Австрии разрушены противником, пива мало – так пускай твой Кульчицкий в подаренном ему доме откроет кофейню и приучит моих подданных к этому вкусному и полезному напитку!
Штаремберг поморщился, хотел было возразить, что многие австрийцы в жизни своей, пожалуй, не выпили и чашечки кофе, за исключением разве что самого императора с его семьей, и потому Кульчицкий вряд ли будет иметь от этого подарка хоть какую-нибудь выгоду. Однако, боясь разгневать императора, промолчал.
Карл Лотарингский как почетный гость верховного совета держался с достоинством, шутил, улыбался, но Штаремберг видел, насколько глубоко он уязвлен тем, что его обошли наградами и почестями. Только великосветское воспитание да прирожденное чувство юмора помогли герцогу скрыть обиду.
Все сознавали эту несправедливость, но никто не осмелился указать на нее императору. Никто не хотел во время всеобщего триумфа по поводу непредвиденной и, что греха таить, мало ожидаемой победы над громаднейшим войском Кара-Мустафы попасть в немилость…
Наконец возник вопрос, как отметить Яна Собеского.
– Я послал к нему адъютанта с сообщением, что хочу встретиться с ним завтра и поблагодарить его за ратные труды, – сказал Леопольд. – Но как принимать победителя?
– С открытыми объятиями! – воскликнул прямодушный Карл Лотарингский. – Как же иначе? Он спас Вену и всю Австрию!
Леопольд нахмурился.
