Ознакомительная версия. Доступно 32 страниц из 158
Носок по-прежнему касался земли – только касался, не упираясь, готовый в любую секунду отдернуться. Со стороны Мальчик был совершенно неподвижен, но то со стороны, внутренний взор его бегал туда-сюда, как за стеклами очков бегали туда-сюда глаза Адвоката. (Адвокат славился феноменальной скоростью чтения… Одну газетную статью уже пробежал, за другую взялся.)
Веревка оставалась неподвижной, но неподвижность эта была все такой же живой, напряженной, выжидательно замершей, непонятной, и Мальчик вглядывался – внутренним опять-таки взором – в эту непонятность, что еще больше делало его похожим на читающего газеты Адвоката. Ибо, читая газеты (равно, как глядя телевизор), Адвокат с тревогой и раздраженным недоумением (у Мальчика раздражения не было) вглядывался в свершающуюся вокруг него – но уже без него – новую, опасную, такую невразумительную, такую бестолковую жизнь.
Чуть ослабнув, веревка вновь натянулась – еще сильнее, еще напряженней и даже слегка завибрировала, подобно струне. Или стреле; подобно стреле, указывающей направление, за которым Мальчик, по-прежнему не двигаясь, медленно проследил взглядом.
За кустами светлело большое белое тело козы. Слишком большое, противоестественно большое, словно животное начало уже, забытое хозяйкой, растворяться в потемках, смешиваться с ними. Еще немного, и совсем исчезнет.
Мальчик переступил через веревку и, раздвигая ветки, двинулся к мохнатой сироте, которая по мере его приближения уменьшалась в размерах. При этом она даже не пыталась удрать – стояла неподвижно и, не мигая, смотрела сбоку одним глазом на своего то ли врага, то ли спасителя. Врагом, конечно, Мальчик не был, сам он хорошо понимал это, но она-то ведать не ведала, и он почувствовал себя немножечко виноватым. Адвокат хорошо знал это чувство, но знал не столько по себе, сколько по Шурочке, которая терзалась им постоянно, а он утешал ее, доказывая, что вовсе не она обидела их, своих обидчиков, а они ее, пусть и неумышленно. Да-да, они!
Протянув руку, Мальчик коснулся осторожно косматой шеи. Коза не шевельнулась. Он не стал больше ее трогать, стоял и смотрел, сжав губы, потом, нащупывая ногами веревку, совсем не различимую в темноте, двинулся к истоку ее.
Веревка оказалась длинной. Он пересек дорожку, по которой шел, и полез дальше, через кусты, что огибали невысокий бугорок. Наверху, точно посередине, торчал кол – к нему-то и крепилась веревка. Мальчик нагнулся (Чикчириш с неудовольствием трепыхнул) и попытался распутать узел, но узел был слишком крепок, а мрак слишком густ, и он, схватив кол обеими руками, принялся изо всех сил расшатывать его, вертеть и, в конце концов, выдернул.
Теперь пленница была на свободе. Но она не знала этого, не понимала, глупая, и Мальчик, наматывая веревку на холодную деревяшку, с которой осыпалась земля, вернулся к дурехе, чтобы все объяснить ей.
Объяснил – сначала шепотом, потом громче, только она все равно ничего не поняла. Легонько толкнул ее свободной рукой, но рогатой хоть бы хны! Стояла и смотрела, как заколдованная. Он снова толкнул, уже сильнее, затем, опустив кол на землю, попытался двумя руками сдвинуть животину с места – напрасно все. Тогда он поднял колышек с намотанной на него веревкой, отпустил немного и, крепко сжав пальцы, потянул на себя. Упрямица лишь вытянула шею, а ноги точно приросли к земле.
В отчаянии опустил Мальчик руки. Проще всего было повернуться и уйти, но ночь уже подкралась, уже обступила и дышала в лицо, а неподалеку – старая баня с беспризорными людьми, голодными и злыми, способными на что угодно. Воровали же кур на соседских участках – перышки долго потом трепетали на колючих, по-зимнему голых кустах.
Вдали торопливо и гулко отбарабанили колеса электрички – до станции еще топать и топать. Так недолго и на последнюю опоздать, но, с другой стороны, нельзя же повернуться и уйти, тем более когда на тебя смотрят так.
А она смотрела! Смотрела и понимала, и о чем-то думала, проклятая, но думала на чужом языке, как иногда говорят на чужом языке по радио. Если хорошенько прислушаться к той чужой речи, можно узнать отдельные слова, сейчас же Мальчик ничего не узнавал. Совершенно ничего! Все вокруг было другим, нежели прежде, и совсем, совсем непонятным. Какие-то тени, какой-то столб (раньше, вроде бы, столба не было), какое-то на четырех ногах, с головой и хвостом существо… Коза? Правда – коза? Мальчик вдруг усомнился в этом, и сделалось не по себе ему от того, что усомнился. Мир, до сих пор стоящий прямо, слегка как бы накренился – вместе с землей, в которой бесследно пропала спасительная тропинка, вместе с потемневшим небом над головой, теперь уже не таким высоким и не таким большим, вместе с мерцающими вдали огоньками (мгновенье назад не видел никаких огоньков) и черными кустами вблизи, названия которых Мальчик не знал, просто не думал никогда, теперь же эта безымянность еще больше усилила тревогу. А вот защитнику Мальчика – тому, наоборот, было по душе, что не знает, как называются Шурочкины цветы, за которыми тем не менее ухаживал с великим прилежанием…
Сейчас о защитнике своем Мальчик не думал. Не было у него в эту минуту никаких защитников – ни здесь, ни там, далеко, в многоэтажном московском доме. Вообще нигде… Совсем один был он в мире, и этот чужой темный мир накренялся все больше и больше. Чтобы удержаться, не соскользнуть вниз, Мальчик схватился за мягкую от молодых листьев, прохладную ветку.
По душе, очень по душе Адвокату, что не знает, как называются Шурочкины цветы, за которыми он, и правда, ухаживает с необычайным старанием, почти как за могилкой ее. Если Мальчика всякая безымянность настораживает или даже пугает, то Адвокату – применительно к Шурочкиным цветам – она дорога, ибо делает их растениями особенными, единственными в своем роде. Наверное, он бы огорчился, если б увидел где-нибудь такие же.
Ровненько, одна к одной, положив газеты на толстую стопу уже прочитанных, подходит к книжному шкафу. Все цветы стоят в точности на том самом месте, куда их когда-то, очень давно, определила Шурочка. Вот любимый ее: длинные, узкие, с белесой полоской посередке листья разбросаны пышным веером, а из-под веера свешиваются, как лианы, три длинных тонких отростка, тоже с веерами на конце, но уже не такими большими. Комковатые узлы в основании делают эти отростки похожими на корни, только корни воздушные.
Адвокат долго стоит возле шкафа, рассматривает листья – и совсем молоденькие, торчком стоящие, и старые, грузно обвисшие, с уже подсыхающими стеблями; рассматривает отростки-лианы – эти взбугрены узелками, которые расположены на одинаковом расстоянии друг от друга, причем некоторые узелки пускают побеги, а некоторые почему-то нет. Но особенно внимательно изучает попечитель цветка воздушные корни, жесткие, некрасивые, явно не предназначенные для жизни на виду. Если спрятать их, воткнуть в землю – по-видимому, приживутся, но Адвокат и сам не желает ставить подобного эксперимента, и не позволит младшему Шурочкиному обидчику.
Вопреки законам риска, на изучение которых отец его положил жизнь, все эксперименты младшего Шурочкиного обидчика увенчиваются успехом. На здоровье! Только пусть делает свои опыты где-нибудь в другом месте – однажды Адвокат уже сказал это и может повторить, если потребуется, хотя прекрасно знает, какая последует реакция. Вынет изо рта трубку, спросит скороговоркой: «Тебе что, отец, отростка жалко?» – и тотчас сунет трубку обратно, быстрый, жизнерадостный, пахнущий кожей и туалетной, французского разлива, водой.
Ознакомительная версия. Доступно 32 страниц из 158
