Зора поджала под себя свои длинные ноги и, глядя на меня колдовскими синими глазами, ответила:
— Потому что мы — следующие.
«Давным-давно в Древней Греции был волшебный источник, принадлежавший водяной нимфе Салмакиде. И в один прекрасный день в нем решил искупаться прекрасный юноша Гермафродит».
И я опускаю ноги в резервуар. Я болтаю ими из стороны в сторону сопровождая рассказ. «Салмакида взглянула на прекрасного юношу и кровь в ней взыграла. Она подплыла ближе и принялась его рассматривать». Я начинаю постепенно опускать в воду нижнюю часть тела — голени, колени, бедра. В этот момент, как мне объяснял Престо, шторки в иллюминаторах задергиваются. Некоторые посетители уходят, но большая часть бросает в прорезь новые жетоны. И шторки снова открываются.
«Водяная нимфа пыталась справиться со своей страстью, но юноша был слишком красив, и она не могла на него наглядеться. Она подплывала все ближе и ближе и вот, будучи не в силах совладать с желанием, она схватила его сзади и обняла». Я начинаю быстро работать ногами, взбивая воду так, что посетители не могут ничего разглядеть. «Гермафродит попытался высвободиться из крепких объятий нимфы, но Салмакида была слишком сильна. И страсть ее была столь неукротима, что она слилась с Гермафродитом в одно существо. Их тела проникли друг в друга — мужское в женское, а женское в мужское. Так узрите же, дамы и господа, божественного Гермафродита!» И тут я полностью погружался в резервуар, давая возможность рассмотреть себя целиком.
Шторки закрывались.
В этот момент никто никогда не уходил. Все хотели увидеть еще, и я под водой слышал, как звякают опускаемые жетоны. Это напоминало мне дом, когда я погружался с головой в ванну и слышал, как журчит вода в трубах. Я старался представить себе это и не обращать внимания на реальность. Я делал вид, что нахожусь в ванной в Мидлсексе. Меж тем в иллюминаторах появлялись изумленные, ошарашенные, возмущенные и похотливые лица.
Перед работой мы всегда курили травку. Это было необходимым условием. Переодевшись в свои костюмы, мы с Зорой раскуривали косяк. Зора приносила термос с «Аверной» и льдом, и я выпивал его как кислоту. Надо было достигнуть состояния умопомрачения для большего соответствия атмосфере частной вечеринки. Благодаря этому я меньше замечал пялящиеся на меня лица. Не знаю, что бы я делал без Зоры. Наше маленькое бунгало в окружении деревьев и низкой калифорнийской растительности, пруд с золотыми рыбками и храм Будды, сложенный из голубого гранита, стали моим убежищем, промежуточным домом, в котором я готовился к возвращению в мир. Моя жизнь в то время была столь же противоречивой, как и мое тело. По ночам мы, пьяно хихикая и изнемогая от тоски, сидели на краю резервуара в клубе, привыкая к тому, чтобы не думать, чем занимаемся. Днем же мы всегда были трезвы.
У Зоры уже было написано сто восемнадцать страниц, которые были отпечатаны на тончайшей бумаге, поэтому обращаться с рукописью надо было крайне осторожно. Зора усаживала меня за кухонный стол и приносила текст с видом библиотекаря, выдающего раритетное издание Шекспира. Во всех остальных отношениях она никогда не обращалась со мной как с ребенком, предоставляя мне полную свободу действий. Она лишь попросила, чтобы я помог ей с арендной платой. И бoльшую часть времени мы просто бродили по дому в своих кимоно. Когда Зора работала, лицо ее становилось строгим. Я тогда устраивался на веранде и читал книги из ее библиотеки: Кейт Шопен, Джейн Бауле и стихи Гарри Снайдера. И хотя мы с ней были совершенно не похожи, Зора постоянно подчеркивала нашу общность. Мы боролись с одними и теми же предрассудками и непониманием. Меня это радовало, но я никогда не испытывал к Зоре родственных чувств, всегда ощущая ее спрятанное под одеждой тело. Поэтому я всегда отводил глаза и старался не смотреть на нее, когда она раздевалась. На улице меня принимали за мальчика. А на Зору заглядывались мужчины. Однако ей нравились только лесбиянки.
В ней была и темная сторона. Иногда она напивалась и принималась безобразничать, обрушивая яростные филиппики на футбол, мужчин, деторождение, размножение и политиков. В такие минуты в ней просыпалась пугавшая меня жестокость. В школе она была признанной красавицей, что сделало ее жертвой домогательств и бесплодного болезненного насилия. Как многие красивые девочки, она привлекала самых отвратительных парней. Прихлебателей, страдающих герпесом. Неудивительно, что у нее сложилось самое плохое мнение о мужчинах. Я являлся единственным исключением. Правда, она не считала меня настоящим мужчиной, что во многом было справедливо.
Родителями Гермафродита были Гермес и Афродита. Овидий не рассказывает нам о чувствах родителей, когда они узнали о его исчезновении. Что же касается моих родителей, то они продолжали держать телефон под рукой и никогда вместе не отлучались из дома. Однако теперь они боялись отвечать на звонки, опасаясь дурных известий. Неведение скрашивало их горе, и при каждом звонке они медлили снять трубку.
Однако страдания помогли им восстановить гармонию. За месяцы моего отсутствия Тесси и Мильтон вместе переживали взрывы ужаса, надежды и бессонные ночи. Уже давно их эмоциональная жизнь не проходила в таком синхронном ритме, и это привело к тому, что они вернулись в эпоху своей ранней влюбленности.
Они начали заниматься любовью так часто, как не делали этого на протяжении многих лет. Как только Пункт Одиннадцать выходил из дома, они даже не удосуживались подняться в спальню и делали это прямо там, где находились в тот момент. Они занимались этим на красном кожаном диване в кабинете, в гостиной на софе, обивка которой была украшена синими птицами и красными ягодами, а несколько раз даже на полу в кухне. Единственным местом, куда они не заглядывали, был подвал, поскольку там не было телефона. Они любили друг друга медленно и элегично, подчиняясь непререкаемым законам своих страданий. Они уже не были молоды, и тела их утратили свою прелесть. Но с помощью этого акта они создали меня, и теперь они повторяли его снова и снова, словно он мог вернуть меня обратно. Иногда после этого Тесси начинала плакать. И тогда Мильтон крепко закрывал глаза. Их усилия редко приводили к чувственной разрядке.
А потом через три месяца после моего исчезновения Тесси перестала ощущать сигналы, поступавшие по нашей духовной пуповине. Она лежала в постели, когда легкое подрагивание в области пупка вдруг прекратилось. Она резко села и приложила руку к животу.
— Я больше ее не чувствую! — вскрикнула она.
— Что?
— Пуповина оборвалась! Кто-то оборвал пуповину!
Мильтон попытался ее успокоить, но безрезультатно. И с этого момента моя мать уверилась в том, что со мной произошло нечто ужасное.
И тогда гармония их страданий разрушилась. И чем больше Мильтон надеялся на лучшее, тем в большее отчаяние погружалась Тесси. Они начали ссориться. Иногда Мильтону удавалось подчинить Тесси своему оптимизму, и в течение нескольких дней она жила надеждой. В конце концов, уговаривала она себя, они ничего не знали наверняка. Но это состояние быстро проходило. Оставаясь в одиночестве, Тесси напряженно пыталась ощутить какие-либо признаки жизни в пуповине, но ей это не удавалось.
