С немалым изумлением я узнала также, что именно Баррингтон, по наущению моего отца, устроил так, чтобы Эмили отказала от места моей предшественнице, мисс Пламптр. Подкинув к ней в комнату брошь, в краже которой обвинили горничную, он затем показал, что видел, как она выходила из господских покоев в день, когда Эмили была в Лондоне и когда, по всеобщему мнению, украшение и пропало. В ходе последовавшего обыска брошь обнаружилась, и злополучная мисс Дороти Пламптр, невзирая на упорные — и высшей степени возмущенные — заявления о своей невиновности, была немедленно отослана прочь из Эвенвуда, а мадам получила возможность устроить меня в услужение к леди Тансор.
После легкого ужина мы с мадам придвинули наши кресла поближе к камину, ибо из-за дождя и ветра к вечеру сильно похолодало.
Я хотела отложить дальнейший разговор до утра, но мадам, хотя и еле живая от усталости, настояла на том, чтобы продолжить свои признания.
Сначала она слезно попросила у меня прощения за все, что сделала из любви к моему отцу. Я ответила, что прощу тогда лишь, когда она раскроет мне все свои секреты, всю ложь.
— Да больше уже ничего существенного не осталось, — промолвила она слабым голосом. — Я рассказала тебе все, что мы скрывали от тебя. Но если мне не удалось ответить на все твои вопросы, спрашивай о чем угодно. Я не уйду из жизни, покуда не заслужу вновь твое полное доверие и твою любовь.
Я поцеловала мадам и сказала, что последнюю она никогда не потеряет. Что же касается доверия…
Она сжала мою руку с такой неожиданной силой, что я чуть не вскрикнула.
— Скажи же, умоляю, как мне заслужить твое доверие. Что еще ты хочешь узнать, милое дитя?
— Для начала — две вещи, — ответила я. — Во-первых, причастен ли мой отец к смерти мистера Родерика Шиллито?
Прямота вопроса привела мадам в легкое замешательство. Я надеялась услышать категоричный отрицательный ответ, но она сказала лишь, что в последние месяцы мой отец не посвящал ее во многие свои «личные дела».
— Он никогда ничего не обсуждал со мной и не рассказывал, чем занимался в ходе своих визитов в Лондон. Конечно, он сообщил мне о нападении на мистера Шиллито — я также прочитала о нем в одной английской газете. Но подробности мне неизвестны.
Однако по глазам мадам я видела, что она думает так же, как я: отец устроил покушение на мистера Шиллито, дабы исключить вероятность того, что он установит подлинную личность человека по имени Эдвин Горст, однажды встреченного на Мадейре.
Явно желая отвлечься от неприятных мыслей на данную тему, мадам спросила, каков мой второй вопрос.
— Он касается смерти леди Тансор, — ответила я. — Почему отец уехал, получив упомянутую телеграмму. Ведь вы оба настойчиво внушали мне, что леди Тансор непримиримый враг моих интересов и нам непременно нужно ее уничтожить. И разве вы не уверяли меня, что любовь, которую мой отец в прошлом питал к ней, превратилась в ненависть после того, что она с ним сделала?
— Эдвард никогда не переставал любить ее, — печально проговорила мадам, — даже когда притворялся, будто ненавидит, и хотя он не отказался от намерения поквитаться с ней за предательство. Но смерть Эмили не входила в наши планы. Мы хотели единственно предать ее публичному позору и осуждению, а потом восстановить наследственные права твоего отца через твой брак с Персеем Дюпором. Скажу больше: мне кажется, он даже лелеял нелепую, несбыточную надежду примириться с ней по прошествии времени, когда все останется позади. Безумная фантазия, конечно, но теперь я думаю, что все дело в этом. Я ошибочно вообразила, будто Эдвард любит меня, когда он со своей первой женой перебрался сюда с набережной Монтебелло. Он разыскал меня в Париже, проявив упорство и настойчивость, какими всегда отличался; и я по глупости своей решила, что он сделал это из давнего нежного чувства ко мне, зародившегося еще в пору нашей с Эмили дружбы… Я не смогла простить ей предательства, совершенного по отношению к Эдварду, не смогла смириться с такой низкой, умышленной жестокостью — и все ради него, самодовольного, бессовестного выскочки, недостойного дышать одним воздухом с твоим отцом… Поэтому я убедила себя, что Эдвард приехал с первой женой в Париж для того только, чтобы разыскать меня и возобновить отношения, прервавшиеся в свое время. Твоя мать тоже так решила, но он обманул нас обеих и здесь, как обманывал во всем. Твою мать он тоже не любил, хотя говорил, что любит, и всегда был добр и ласков с ней — за исключением тех дней, когда бывал не в духе, а тогда нам обеим приходилось несладко. Но и меня он не любил. Нет. Он любил одну только Эмили. И всегда будет любить только ее. А теперь она умерла.
II
Вступление в наследство
Я не могла оставить мадам одну в том состоянии телесного и душевного расстройства, в каком нашла ее, а потому, не имея причин возвращаться в Англию, покуда дела не потребуют моего присутствия, я на следующее утро написала мистеру Роксоллу, что намерена остаться в Париже и ждать от него вызова. В ответном послании мистер Роксолл заверил меня, что сейчас вплотную займется юридическими процедурами, которые — если верить профессиональному мнению нескольких известных адвокатов — можно будет успешно завершить настолько быстро, насколько позволяет система судопроизводства.
Последующие дни протекали спокойно, за разговорами о разных обстоятельствах, прежде скрывавшихся от меня. Между мной и мадам постепенно восстанавливалась прежняя близость, но вскоре стало ясно, что доктор не ошибался.
С пугающей скоростью здоровье моей опекунши пришло в окончательный упадок. Я сидела у постели больной с утра до вечера, а порой и ночами, читая или сторожа ее сон, как она делала для меня в детстве. Я расчесывала ей волосы, умывала лицо, взбивала подушки и нежно гладила исхудалые руки, когда она начинала метаться и кричать во сне. Но с каждым днем она погружалась все глубже в безмолвный, отчужденный мир, недоступный для меня и моей любящей заботы.
Лишь однажды, за несколько дней до кончины, мадам ненадолго очнулась и попросила снять с нее серебряный крестик.
— Я хочу, чтобы ты носила его, милое дитя, — прошептала она так тихо, что мне пришлось поднести ухо к ее потрескавшимся губам и попросить повторить слова. Потом, прежде чем опять погрузиться в забытье, она спросила: — Я прощена, милое дитя?
— Да, — прошептала я. — Вы прощены.
Моя опекунша скончалась в третью неделю июня, когда ласточки чертили стремительные зигзаги в безоблачном небе над Булонским лесом.
Просидев подле нее всю ночь напролет, я отошла буквально на несколько секунд, чтобы открыть окно и впустить в комнату восхитительный летний воздух. Вернувшись к постели, я сразу поняла, что мадам умерла.
