На мгновение Тангейзер задумался: неужели он один здесь ненормальный? А что, если его безбожие, его отвращение к бездумному самопожертвованию и слепой верности, его твердое намерение заботиться только о тех, кто заботит его, причем всевозможными способами, включая убийство и предательство, — все это на самом деле не так уж ужасно? Но это не тот вид благородства, каковой с легкостью распознает кто-либо из окружающих.
— До чего странно быть приверженцем дьявола, когда все кругом люди Божьи, — сказал он.
— Я уже много раз говорил тебе, только ты никогда меня не слушаешь: философствование вредит твоему здоровью, — ответил Борс. — Однако этот разговор о печенье раздразнил мой аппетит. Давай-ка пойдем завтракать.
Шагая вдоль бастиона Германии, они прошли мимо двух скандинавских братьев из последнего сохранившегося на Балтике монастыря, пережившего лютеранство. Борс бодро помахал им. Ни один не махнул в ответ.
— Шведы, — пояснил он. — Сильно стесняются. Они и остальные братья Германского ланга чувствуют себя неловко из-за того, что еще ни разу не участвовали в серьезных переделках. На самом деле у них там служит всякий сброд — всякие там поляки, норвежцы, два датчанина и даже один странный парень из Московии, который утверждает, будто лично знаком с Иваном Грозным.[101]Господи, только представь, что этот Иван должен был натворить, чтобы получить такое прозвище, а мы-то еще воображаем себя людьми, с которыми следует считаться. Но когда северяне полезут в драку, это будет незабываемое зрелище, попомни мои слова.
— С удовольствием посмотрю на это зрелище, — сказал Тангейзер. — Только если ты не потащишь нас вместе с ними.
Когда они спускались вниз по лестнице в стене, камни вокруг них задрожали, и внезапный мощный залп прогрохотал с холмов. Они выскочили на свет божий и увидели черные точки, несущиеся по небу к Лизоле, где они и приземлились, поднимая тучи обломков. Рыбацкой деревушки Лизолы больше не существовало на свете. Не осталось ни одного целого дома, да и развалин устояло не много. Ветряные мельницы были давно уже разбиты, их растерзанные колеса торчали, покосившиеся и жалкие. Крепость Святого Михаила походила на форт Сент-Эльмо в его последние дни. Воины гарнизона, остававшиеся там, теперь уже редко ходили по понтонному мосту в Эль-Борго, словно они боялись, что, если придут, им уже хватит духу вернуться обратно. Вместо того они предпочитали обитать на развалинах, вместе с мясными мухами, трупами и крысами. Насколько было известно Тангейзеру, Людовико был среди них. Бомбардировка в это утро была массированная и предвещала первую большую атаку за неделю.
— Понадеемся, что они набросятся только на Святого Михаила, — сказал Борс.
— Значит, ты потерял вкус к битве, — заметил Тангейзер.
— Я признаю, что ее привлекательность снижается, когда не хватает сна и еды.
Когда они подходили к обержу, мимо прогнали раба с веревочным кляпом во рту; у него на спине среди шрамов виднелись свежие отметины от наконечника копья. Путь к виселице, кажется, так ни разу и не менялся, и Тангейзера охватила уверенность, что и все остальное останется неизменным. Он никогда не покинет этот остров. Никто из них не покинет. И не в том мрачном смысле, что все они здесь погибнут, просто все они попали в какую-то бесконечную петлю времени, где ни война, ни их участие в ней не кончаются никогда.
— А ты знаешь, — начал Борс, — что они используют один и тот же веревочный кляп все эти дни, забирают с трупа, прежде чем срезать его, и суют в рот следующему?
— И сколько дней это продолжается?
Борс окликнул испанца, который гнал раба.
— Эй, Гусман, какой это по счету? Восемьдесят восьмой или восемьдесят девятый?
— Восемьдесят девятый, — ответил Гусман.
— Спасибо. — Борс снова смотрел на Тангейзера. — Они выцарапывают счет на стене рядом с воротами, считают пятерками. Даже начали принимать ставки, ставили на конечное число повешенных, только лавочка закрылась на пятидесяти. Мое число пока еще не выпало.
— А кто сорвал куш за Сент-Эльмо?
— Этот человек перед тобой, — сообщил Борс. — Тридцать один день, твои товарищи превзошли даже мои ожидания, но всего на волосок, так что я оказался точнее всех.
— Восемьдесят девять дней, — произнес Тангейзер. — Иногда я не могу вспомнить, ради чего мы сюда явились.
— Насколько я помню, это как-то связано с твоими женщинами.
— Ах да, женщины, — отозвался Тангейзер. — Они до сих пор сводят меня с ума.
— Я весь обратился в слух.
— Я пытаюсь хранить верность моей будущей невесте… — начал Тангейзер.
Борс разразился хохотом.
— Почему это? Неужели Ампаро подцепила нехорошую болезнь? — Он опустил приклад мушкета на землю и оперся на дуло. — Ты меня извини, — проговорил он между приступами смеха, — но у тебя такой вид. Продолжай, пожалуйста.
— Ампаро в добром здравии. Если уж на то пошло, она переживет и меня, и тебя. И должен с прискорбием сообщить, что до конца дней своих я едва ли уже увижу другую пару таких же великолепных грудей.
— Так, значит, чары графини победили, несмотря на столь блистательные препятствия.
Тангейзер не смог заставить себя сознаться, что был пленен, и тогда и теперь, тем, как она играет на виоле.
— Чары или моя собственная глупость, не имеет значения.
— Любовь, — сказал Борс. — Я тебя предупреждал.
— И я решил поберечься, поскольку, прежде всего, хочу трезво мыслить во время предстоящих нам испытаний. Делишки скучные и противные, ты же согласишься…
— Без сомнения.
— …а когда чувства в смятении, не говоря уже о полном помешательстве, это провоцирует головные боли, разлитие желчи и прочие болезни, которых лучше избегать, пока не окажешься на твердой почве. Мы же несколько дней проведем в море, и если влюбленный на борту — уже несчастье, то влюбленный и помолвленный — настоящая катастрофа.
— Так ты не прикасаешься к этим роскошным сиськам с тех пор, как вернулся? — спросил Борс, пораженный.
— Да чтоб солнце завтра не взошло, сам Ла Валлетт не может быть непорочнее!
— Хочешь, побьемся об заклад, чем это кончится?
Тангейзер, нахмурившись, пропустил мимо ушей хамское предложение. Они вошли в оберж, который Карла превратила в госпитальную палату и который, к возмущению Тангейзера, был наполнен стонами выздоравливающих раненых. Он пнул в ребра пару бездельников.
— Отправь этих дармоедов обратно на стену, — сказал он. — Я в ванну. — Он перебросил ружье Борсу. — Скажи Никодиму, чтобы удвоил наш рацион.
