Невозможно, как бы ему этого ни хотелось, защитить ее от жестокой реальности. В канун Нового года Годвин побывал на вечеринке для сотрудников «Би-би-си» и ушел оттуда около одиннадцати. У Сциллы было выступление, с которого она поехала прямо домой, и в четверть двенадцатого, когда он явился, уже ждала его. Они подняли тост за Новый 1943 год — вдвоем, без посторонних. То, что было между ними, осталось невысказанным, словно лишние слова угрожали разбить мир и покой.
На пятнадцатой минуте нового года зазвонил телефон.
Сцилла взяла трубку в кабинете. Когда она вернулась в комнату, он подкладывал уголь в камин. Искры взлетали в дымоход. Она подняла свой бокал с шампанским, слабо улыбнулась, пригубила и только потом заговорила, опустившись рядом с ним на колени и взяв его за руку:
— Леди Памела умерла, Роджер.
Смерть матери чудесно преобразила дочь. Поначалу чудо лишь робко проклюнулось, но Годвин видел, как росток крепнет, как меняется поведение Сциллы. Тревожность и напряженность словно вытекали из нее, будто избыток энергии отвели в сторону, чтобы запустить какой-то двигатель. Она стала мягче, не такой взрывной, углы стесались, общаться с ней становилось легче.
Смерть матери освободила Сциллу Худ от того, в чем она всегда видела свою судьбу. Она всю жизнь прожила, видя в себе повторение леди Памелы, навеки запертой в беспокойном, ненасытном углу ее души. Она всегда верила, что не стоит настоящей любви. Роджер Годвин был не большим специалистом в теоретической психологии, он видел одно: со смертью матери Сцилла стала свободна. Иначе выразить этого он не умел.
Сцилла тоже понимала, что произошло. Она по-новому увидела себя. Она потеряла мать, и Годвин стал в чем-то другим — она знала, что сумеет завоевать его, если он ей нужен. Лили Фантазиа твердо поддерживала ее в этом убеждении.
А он был ей нужен. И она была достаточно хороша, она стоила его, и она его завоевала.
Не так уж все это оказалось сложно.
Он срочно понадобился Монку Вардану. Тот заявил, что хочет увидеться с Годвином, таким тоном, что это прозвучало как приказ высшего начальства. Был конец января, ледяной ветреный день, шляпы слетали с голов, взрослые мужчины падали с ног, поскользнувшись на ледяных островках. Годвин сверился с календариком и сказал Монку, что сумеет найти время, коль это так важно.
— Но если вы намерены напустить на меня Черчилля и еще одну непропеченную секретную миссию, еще одно пустяковое дельце, предупреждаю заранее, что ничего не выйдет. Пусть даже решается судьба мира — меня это не интересует.
— Ну, бросьте дуться, старина! Это же я, ваш старый приятель Вардан. Что вы скажете насчет «Догсбоди»?
— Кто оплатит счет?
— Корона, разумеется.
— Устраивает.
— В восемь?
— Хорошо.
— Кстати, я очень сожалею о кончине леди Памелы.
— Она долго болела. Так лучше.
— Ах… Прожила долгую и деятельную жизнь. В восемь часов. Пока.
В этот раз, когда Питер Кобра подвел Годвина к отгороженному от зала столику, Монк уже ждал его.
— Роджер, старина, поздравляю, хоть и с опозданием. Надеюсь, вы хорошо отпраздновали.
Он взмахом руки отпустил Питера.
— Что-нибудь покрепче, самое крепкое, что найдется.
Кобра невозмутимо поклонился. Когда Годвин, который не ждал от этой встречи ничего хорошего, уселся, Монк нацелил на него блестящий глаз, чуть увеличенный моноклем, и подмигнул:
— Мои лазутчики доносят, что вы с вашей возлюбленной соединились. Смею ли сказать, как я рад этой вести?
— Смею ли я сказать, что это не ваше собачье дело?
— А, все тот же старина Роджер! Ну конечно, говорите, что хотите. Вы, как я вижу, затаили обиду на старика Монктона. Мой вам совет: будьте выше этого, старина. Обижаться нездорово. И вам не к лицу. Зачем вам морщины на юношески чистом лице?
— Монк, с чего такая срочность?
Принесли напитки и паштет.
— Помните братца Коллистера? Того, что пропал у нас из-под носа?
Годвин почувствовал, как покалывают кожу волосы, задумавшие встать дыбом.
— Да, помню конечно. Хотите сказать, он обнаружился в собственном кабинете?
Годвин с трудом подбирал слова; в самом деле, он никудышный актер. А что, если Коллистер действительно остался жив? Возможно ли это? Конечно возможно. Холодная вода привела его в чувство, может, там было больше места между камнями, чем показалось Годвину, мог выкарабкаться, выбраться наверх в полубеспамятстве…
— Монк, судя по виду, вас распирает тайна. Говорите же. Он устроил королевский кутеж? Плюнул на все на свете, совсем как некоторые завсегдатаи «Догсбоди»?
— Ну, он нашелся. К немалому нашему облегчению. Мы порядком забеспокоились…
— С ним все в порядке?
— Вообще-то, он основательно промок.
— Монк, не держите в себе, лопнете!
— Ну, боюсь, он мертв. Похоже, додумался от большого ума лазить по скалам на юге, свалился в пролив… Утонул.
— Какая жалость!
Он и в самом деле жалел сейчас, жалел, что жизнь человека сложилась так неудачно.
— Вид у него, знаете ли, жуткий. Тело било о скалы, и бог весть, сколько он пробыл в воде — насколько я могу судить, с того самого дня, как пропал. Сильно помяло, все кости превратились в студень, мясо разложилось… Да, облегчение. Но невеселая история.
— В чем же облегчение?
— Мы опасались, что он подался на ту сторону. Знал некоторые научные данные, понимаете ли. К тому же беднягу волк ждал под дверьми — он сильно нуждался в деньгах. Мы за ним наблюдали — о, не постоянное наблюдение, просто приглядывали временами. Досадно было, когда его потеряли — в Кембридже, между прочим. Мы подозревали, что он уехал из Лондона, чтобы встретиться с кем-то с той стороны и передать ему сведения.
— Эдди Коллистер? Не могу поверить!
— Нет уж, вы поверьте, старина. Мы знали, что он выставил на продажу кое-какой товар — из самых свежих, если вы меня понимаете.
Вардан выговорил одними губами слово: «Бум!» и взмахнул руками, изображая взрыв. Вслух об этом не говорилось. Супербомба…
— Он связался с нашими ребятами в правительстве, пытался продать нам информацию. Это было весьма неблагоразумно, но наш Эдди был не из умников, верно? Нет, о том, о чем вы подумали, речь не шла. — Вардан повторил жест, изображающий бомбу. — Он действовал тоньше. Представьте себе, он оказывается все знал о нашей маленькой проделке с Роммелем. О «Преторианце». Ну да, у вас и должен быть такой вид, будто вы нашли в супе собачью какашку, — он знал! Сказал, что не станет писать об этом в газету: обреченная на провал попытка убийства, все участники погибли и так далее, — но молчание обойдется нам дорого. Правда, он пытался малость прикрыть все помадой и румянами, но, в сущности, он предложил сделку. Мы ответили, что если он проронит хоть слово, мы пустим его кишки на подтяжки, и, кроме того, отдадим под суд за государственную измену. Возможно.
