за ними. Оттого рука Хасиры на плече поспешно выбранного мужчины не была нежна — что ж, несчастный принял то за страсть, — но были ли стоны, что после так долго неслись из шатра, стонами страсти, я не знал.
Я помог Бахари подняться. Целитель уже ушёл, и не сделал ничего, только смыл кровь, но с тем же справился бы и дождь. Бахари молчал, ступая нетвёрдо. Я хотел увести его под навес, но счёл, что ему не доставит радости соседство этих людей, а мне самому было всё равно, где сидеть. Оттого я отвёл его в сторону; я видел, что по знаку Йовы за нами следили, и у тропы, ведущей вниз, поставили стражу.
Бахари молчал. Я ждал, что он будет меня упрекать, и предчувствие гнева уже зародилось в груди, оттого что в случившемся с ним был виновен он сам, он сам выбрал путь и не смел винить меня, — но Бахари молчал, и молчание было упрёком, на который я не мог ответить, а значит, не мог оправдаться.
Было что-то ещё, чего я не мог понять; боль, как будто сердце сжимали в ладонях. Я не заметил, когда она пришла, и понял не сразу, что стало тому причиной.
Теперь я вспомнил: Добрая Мать мертва, кочевники убили её, — а я уже знал, какое имя она носила прежде.
Что же, я понимал и так, что это давно случилось. И разве не этого я хотел? Но отчего тогда было так горько?..
Эта догорающая ночь, и дождь, и голос из шатра, полный сладкой муки, породили странные видения. Но, может быть, их родила моя слабость и желание уйти, пусть ненадолго, от собственной боли. Я увидел мальчика с синими глазами, такими же, как у Нуру. Я точно знал, что он не может быть жив.
Мальчик стоял у другого шатра на исходе ночи, и рядом с ним был наместник — и этого тоже быть не могло. Они как будто закончили разговор и теперь улыбались и смотрели друг на друга так, как смотрят друзья, столь близкие, что взгляды могут заменить им слова.
Послышался девичий смех, манящий, негромкий; наместник обернулся, и девушки обступили его. Их было три, статных и юных.
«Пойдём с нами, о Светлоликий», — сказали они, улыбаясь, и повели его к шатру.
«А я, как же я? — со смехом и затаённой обидой спросил синеглазый мальчик. — Вы не зовёте меня?»
«Ах, младший братец! — рассмеялись они, и голоса их были добры. — Мы любим тебя как брата и не посмеем тронуть. Что скажет твоя сестра?»
Они скрылись за пологом, и наместник вошёл за ними, улыбнувшись напоследок счастливой и чуть виноватой улыбкой, и тогда мальчик отошёл в сторону, к костру, и сел на землю. Взяв ветку, он поворошил огонь, качая головой, и на лице его мелькнула тень досады, а затем невольное отражение чужой улыбки.
Рядом с ним на землю опустилась девушка, почти коснувшись плечом, и я видел, как мальчик смутился и постарался не подать виду, но от этого только смутился ещё сильнее.
«Ты грустишь о сестре? — спросила она. — Не печалься, мы отыщем её! Так сказала Марифа, а значит, это всё равно что уже сбылось».
«Да», — ответил мальчик невпопад, глядя в огонь, а девушка следила за ним с лукавой улыбкой. Он повернул голову — она быстро поцеловала его и упорхнула со смехом. Он вскочил на ноги, протягивая руки ей вслед, но не пошёл за нею и опять сел к огню, растерянный и задумчивый, пытаясь понять то новое, что теперь ему открылось.
Я услышал голос, и он вернул меня обратно, в долину, где уже просветлело и кончился дождь, прежде чем я успел осмыслить, что означает моё видение.
— А, старый пёс! Или мне звать тебя слепым псом? Теперь ты видишь, кто угоден богам!
Так сказал Йова, предводитель кочевников, и рассмеялся хрипло, присаживаясь напротив.
— Те, в кого ты веришь, не боги, — сказал Бахари. — Неужели ты ещё не понял?
— Молчи, не то отрежу тебе язык! Они живут целую вечность. Разве этого мало, чтобы признать в них богов?
— Если одного лишь этого достаточно, то и каменный человек — тоже бог, — с затаённой насмешкой сказал Бахари.
— Что за нелепость! Они дети Великого Гончара…
— И он тоже. Все мы — дети Великого Гончара.
Он сказал правду. Все мы были детьми одного отца; столько времён я звал их младшими братьями, но теперь будто заново постиг значение этих слов. Запоздалая любовь наполнила моё сердце.
В голосе Бахари звучала горечь. Кровь теперь перестала идти, но раны его воспалились. Следы когтей начинались на лбу и тянулись к щекам — одна борозда слева и две справа, — и были они глубоки и страшны, и кожа вокруг них вздулась. Йова долго смотрел на эти следы, а потом спросил с грубым вызовом, за которым прятал сомнение:
— Если не боги, кто они тогда?
— Есть старые сказки, — ответил Бахари. — Старые, старые сказки. По ту сторону гор говорят о дивном народе — их можно встретить в тумане, бродя у подножий, красивых юношей и девушек. Они ведут за собой в неведомый край, куда не попасть иначе. Оттуда уже не вернёшься, но долгой, счастливой и изобильной будет твоя жизнь.
Йова подался вперёд в нетерпении. Он что-то хотел сказать, но сдержался. Бахари не видел этого и продолжал:
— По эту сторону гор, в Тёмных Долинах, верят в иное. Нет никакой волшебной земли. Эти создания ведут за собой, чтобы выпить твою жизнь, ведь их пища — кровь и боль.
— И это правда, — добавил я, оттого что Йова уже вскочил, изменившись в лице, и хотел занести ногу для удара.
Он застыл, этот грубый человек в одеждах из грубого полотна и кожи, с грубым сердцем, с подпиленными, острыми, как у зверя, зубами — он, который легко относился к жизни и к смерти, застыл, помертвев, будто слова мои стали ножом в его груди. И жалость пронзила меня, потому что я знал, каково терять веру. Однажды я познал эту боль.
— Нет, — сказал Йова, мотнув головой. — Ах ты пёс… У меня нет права сомневаться! Что же, наши отцы жили во лжи, и их отцы, и все другие — до самого первого кочевника, которого однажды спасла и повела за собой Добрая Мать? Будьте вы прокляты оба!
Он сплюнул и ушёл.
Бахари тронул свой лоб осторожно, едва касаясь, ощупал рассечённые брови. Руки его задрожали, двинувшись ниже, задрожали так сильно, что
