с опущенными шторами гостиной, услышал на лестнице шаги сестры, еще не знающей о его приезде. Он не издал ни звука. Сестра едва не прошла мимо распахнутой двери гостиной, но вдруг остановилась и взглянула на него в упор, не выразив ни малейшего удивления, с безмятежной и тупой неприступностью большой статуи; на ней было белое платье.
— А, Хорес, — сказала она.
Бенбоу не поднялся. Сидел, чем-то напоминая провинившегося мальчишку.
— Как ты… — сказал он. — Что, Белл…
— Конечно. Она позвонила мне в субботу. Сказала, что ты исчез, и просила передать, если появишься здесь, что она уехала домой в Кентукки и послала за Маленькой Белл.
— Ах, проклятье, — вырвалось у Бенбоу.
— А что? — сказала сестра. — Сам уезжаешь, а чтобы уезжала она — не хочешь?
Бенбоу провел у сестры два дня. Сестра всегда была необщительной и вела безмятежную жизнь растения, словно извечные кукуруза или пшеница, произрастающие не в поле, а в укрытом саду; в течение этих двух дней она расхаживала по дому, выражая всем своим видом спокойное и чуть смешное трагедийное неодобрение.
После ужина все сидели в комнате мисс Дженни, где Нарцисса перед тем, как отправить сына в постель, обычно читала мемфисские газеты. Когда она вышла, мисс Дженни взглянула на Бенбоу.
— Возвращайся-ка домой, Хорес, — посоветовала она.
— В Кинстон — ни за что. Но и здесь не останусь. Я ушел не к Нарциссе. Не для того бросил одну женщину, чтобы пристать к юбкам другой.
— Если будешь твердить это себе, то когда-нибудь и сам поверишь, сказала мисс Дженни. — Как же тогда будешь жить?
— Вы правы, — ответил Бенбоу. — Тогда я не смогу появляться здесь.
Вернулась сестра. Вид у нее был решительный.
— Хватит об этом, — сказал Бенбоу. Нарцисса за весь день ни разу к нему не обратилась.
— Что ты намерен делать, Хорес? — спросила она. — Должны же быть у тебя дела в Кинстоне, которые нельзя запускать?
— Даже у Хореса должны быть, — сказала мисс Дженни. — Но я хочу знать, почему он ушел. Ты не обнаружил мужчину под кроватью?
— Увы, — ответил Бенбоу. — Наступила пятница, и я вдруг понял, что не могу идти на станцию, брать ящик с креветками и…
— Ты же ходил за ними в течение десяти лет, — сказала сестра.
— Знаю. И поэтому понял, что никогда не смогу привыкнуть к запаху креветок.
— Потому и ушел от Белл? — сказала мисс Дженни. Пристально поглядела на него. — Не скоро ж ты понял, что раз женщина не была хорошей женой одному, то не будет и другому.
— Но взять и уйти, словно черномазый, — возмутилась Нарцисса. — И связаться с самогонщиками и проститутками.
— Так он и от проститутки ушел, — сказала мисс Дженни — Не станешь же ты разгуливать по улицам с пакетиком апельсиновых леденцов, покуда она явится в город.
— Ушел, — сказал Бенбоу. Он вновь рассказал о всех троих, о себе, Гудвине и Томми, как они, сидя на веранде, пили из кувшина и разговаривали, а Лупоглазый бродил по дому, время от времени выходил на веранду, приказывал Томми зажечь фонарь и вместе с ним идти к сараю, Томми не шел, и Лупоглазый ругал его, а Томми, сидя на полу, елозил босыми ногами по доскам и фыркал: «Ну и пугало же он, а?»
— Чувствовалось — у Лупоглазого при себе пистолет, было так же ясно, как то, что у него есть пупок, — сказал Хорес. — Он не пил, потому что, как сказал сам, от выпивки его тошнит как собаку; не сидел и не говорил с нами; не делал ничего: лишь бродил по дому и без конца курил, словно нелюдимый, больной ребенок.
Мы разговорились с Гудвином. В прошлом он кавалерийский сержант, служил на Филиппинах и на границе, потом в пехотном полку во Франции; что с ним случилось, как и почему попал в пехоту и лишился своего чина, он не говорил. Может быть, убил кого-то, может, дезертировал. Гудвин рассказывал о манильских и мексиканских девицах, а тот дурачок хихикал, пил из кувшина и совал его мне: «Глотни-ка еще»; потом я заметил, что в дверном проеме стоит женщина и слушает нас. В браке они не состоят. Я знаю это так же, как и то, что тот маленький черный человек держал свой маленький плоский пистолет в кармане пиджака. Но она живет там, выполняет негритянскую работу, хотя в свое время у нее были автомобили и бриллианты, купленные более дорогой ценой, чем за деньги. И тот слепой старик сидел тут же за столом с неподвижностью слепых людей, ждал, пока его кто-нибудь накормит, казалось, видишь оборотную сторону его глаз, пока они слушают музыку, которую тебе не услышать; Гудвин увел его из комнаты и, насколько я могу судить, вообще с лица земли. Больше я его не видел. Не знаю, чей он родственник. Может, ничей. Может, тот Старый Француз, что выстроил этот дом сто лет назад, тоже не нуждался в слепце и бросил его там, когда умер или уехал.
Наутро Бенбоу взял у сестры ключ от дома и отправился в город. Дом располагался на тихой улочке, в нем никто не жил вот уже десять лет. Хорес открыл его и повытаскивал гвозди из оконных рам. Мебель стояла на своих местах. Надев новый комбинезон, он взял тряпки, швабру и принялся скрести пол. В полдень сходил в центр города, купил постельные принадлежности и консервов. В шесть, когда приехала на своей машине сестра, он был все еще занят работой.
— Едем домой, Хорес, — сказала Нарцисса. — Разве не видишь, что тебе не справиться?
— Я понял это, как только начал, — ответил Бенбоу. — До сегодняшнего дня мне казалось, что пол может вымыть любой человек с одной рукой и ведром воды.
— Хорес, — сказала она.
— Не забывай, я старше тебя, — ответил он. — Я остаюсь. Чехлы для мебели у меня есть.
Ужинать он пошел в отель. Когда вернулся, машина сестры вновь стояла у дома. Шофер-негр привез узел постельного белья.
— Мисс Нарцисса велела вам взять это, — сказал негр.
Бенбоу сунул узел в шкаф и постелил на кровать то, что купил сам.
На другой день, сидя за кухонным столом и обедая консервами, Бенбоу увидел в окно, как на улице остановился фургон, из него вылезли три женщины и, стоя на тротуаре, безо всякого смущения стали охорашиваться, разглаживали руками чулки и юбки, отряхивали друг другу спины, разворачивали свертки и надевали всевозможные побрякушки. Фургон уехал. Женщины пошли дальше пешком, и Хорес вспомнил, что уже суббота. Он снял комбинезон, оделся и вышел из дома.
Улица вливалась в другую,
