Лицо Синьоры осветилось, и она сунула руку в свою объемистую сумку.
— Еще как слышала! — сказала она, продемонстрировав диктофон. — Посмотри, какой подарок сделала мне Констанс. Я прослушала всю твою лекцию — от первого до последнего слова. Она была великолепна, Эйдан! А как они аплодировали тебе под конец! Ты говорил так образно, что я словно видела все своими глазами. Знаешь, когда у нас выдастся пара свободных часов, я вернусь туда, чтобы еще раз прослушать пленку, глядя на то, о чем ты рассказывал.
— Зачем слушать пленку! Я с удовольствием повторю лекцию персонально для тебя.
— Нет, Эйдан, не надо, это нечестно. Ты заставляешь меня думать о том, о чем думать не надо. Например, о том, что тебе… ну… небезразлична и я, и мое будущее.
— Бог мой, Нора, ты же знаешь, что так оно и есть!
— Да, мне кажется, мы уже год, как увлечены друг другом, но это же неправильно, из этого ничего не выйдет! Ты живешь со своей семьей, женой…
— Уже нет, — отрезал он.
— Ну да, Грания выходит замуж, но в остальном-то все остается по-прежнему.
— Нет, все изменилось. Изменилось радикально.
— Я не могу слушать это, Эйдан, мне нужно принять одно очень важное решение.
— Они хотят, чтобы ты вернулась на Сицилию, я угадал? Сердце Эйдана часто стучало, лицо напряглось.
— Да, ты угадал.
— Я никогда не спрашивал тебя, почему ты уехала оттуда.
— Не спрашивал.
— И о том, что держало тебя там так долго.
— Ну и что из того! Я тоже не задаю тебе личных вопросов и ни о чем тебя не расспрашиваю, хотя мне было бы очень интересно получить кое-какие ответы.
— Я отвечу на любой твой вопрос, обещаю тебе, ничего не утаю.
— Давай подождем. Рим — не самое подходящее место для того, чтобы играть в «вопросы и ответы».
— Но если не сделать этого, ты можешь навсегда уехать на свою Сицилию, и тогда…
— И что тогда? — мягко спросила Синьора.
— И тогда вся моя жизнь потеряет смысл, — сказал Эйдан, и его глаза наполнились слезами.
В пять часов вечера в четверг в особняк семьи Гаральди прибыли сорок два гостя. Все были одеты как на праздник, и у всех были фотоаппараты и видеокамеры. Среди ирландцев прошел слух, что этот дом — из тех, фотографии которых печатают в журнале «Хелло!», и каждый хотел запечатлеть его на память.
— Как ты думаешь, Лоренцо, нам разрешат фотографировать? — спросила Кэти Кларк.
Во всем, что касалось этого визита, Лэдди считался неоспоримым авторитетом.
— Разумеется, будет сделан торжественный групповой снимок, и за пределами виллы можно будет снимать сколько угодно. Но я думаю, что мы не должны фотографировать имущество внутри дома. Вдруг потом, увидев эти снимки, какой-нибудь злоумышленник захочет украсть его!
Все закивали. С таким убедительным доводом нельзя было не согласиться. Когда же путешественники увидели особняк воочию, то, оглушенные его великолепием, остановились как вкопанные. Даже Конни Кейн, для которой роскошные хоромы были не в новинку, была поражена такой пышностью.
— Нас сюда не пустят! Точно не пустят! — прошептал Лу на ухо Сьюзи, ослабляя узел галстука, который вдруг начал его душить.
— Заткнись, Лу! — прошипела в ответ Сьюзи. — Как ты собираешься жить в этом мире, если тушуешься перед воротами первого же богатого дома?
— Вот для какой жизни я была рождена! — пробормотала Лиззи Даффи, отвешивая элегантный поклон швейцару, который впустил их в ворота и повел вверх по ступеням.
— Не позорься, Лиззи! — Билл Берк не находил себе места от волнения. Он так и не придумал ни одной умной фразы относительно состояния дел в мировом банковском бизнесе, которую мог бы ввернуть во время светской беседы, и теперь боялся, что Лиззи в нем разочаруется.
Все семейство Гаральди было в сборе. Они пригласили своего собственного фотографа. Никто не станет возражать, если снимать будет именно он, а потом напечатает фотографии и раздаст их гостям перед уходом? Итак, возражений нет? Гости молчали, онемев от смущения.
Первыми на широкой лестнице фотографировались Лоренцо и хозяин дома, затем снимали Лоренцо со всем семейством Гаральди, потом — тех же плюс Синьору и Эйдана. После этого наступила очередь всех остальных. Этот дом привык к групповым снимкам.
Два застенчивых сына Гаральди, которых Лэдди развлекал в бильярдном зале в Дублине, разрезвились вовсю. Они потащили Лэдди к себе в комнаты, чтобы похвастаться перед ним своими игрушками.
На подносах стояли бокалы с вином и освежающими напитками, в элегантных высоких стаканах пузырилось золотое пиво, блюдам с пирожными, тарталетками и кростини[111]не было числа.
— А можно, я сфотографирую еду? — спросила Фиона. — Тут все такое красивое!
— Пожалуйста, пожалуйста! — Жена синьора Гаральди выглядела польщенной.
— Видите ли, моя будущая свекровь учит меня кулинарии, и я хотела бы показать ей, как красиво выглядит стол в Италии.
— Она — добрая женщина, ваша… la suocera… теща? — с интересом спросила синьора Гаральди.
— Да, очень добрая. Правда, немного неуравновешенная. Она пыталась наложить на себя руки, поскольку у ее мужа был роман с женой вон того господина. Но сейчас уже все в порядке. Честно говоря, именно я положила этому конец. Я — лично!
Глаза Фионы горели от возбуждения и выпитой марсалы.
— Dio mio![112]— От волнения синьора Гаральди прижала ладонь к горлу. И такое творится в добропорядочной католической Ирландии!
— Именно из-за ее попытки самоубийства я с ней и познакомилась, — продолжала Фиона. — Ее привезли в больницу, где я работаю. Я приложила много усилий для того, чтобы вернуть ее к жизни, вот она и решила в знак благодарности обучить меня кулинарным премудростям.
— Премудростям… — повторила синьора Гаральди красивое слово.
К ним подошла Лиззи с круглыми от восторга глазами.
— Che bella casa![113]— восхищенно выдохнула она.
— Parla bene Italiano,[114]— приветливо сказала синьора Гаральди.
— Мне пришлось выучить ваш язык, потому что Гульельмо скоро назначат на ответственную банковскую должность в заграничном филиале. Возможно, даже в Риме.
— Правда? Его могут направить в Рим?
