— Ну что, пора подводить кое-какие итоги? — Септимус обвел взглядом собравшихся. — Здесь только свои, так что поговорим начистоту. Кто там ближе к двери? Попросите секретаря запереть нас на ключ и ни с кем не соединять.
Септимус откинулся в своем кресле, сложив на животе пухлые ручки, и еще раз обвел присутствующих испытующим взглядом.
— Итак, что мы имеем. Я изложу вам свои соображения, понимая, что для большинства из вас они не явятся чем-то новым. Все началось в 1962 году. Да-да, именно в 1962 году, а не в сорок третьем и не в тридцать седьмом, хотя, строго говоря, искать начало в этом деле так же трудно, как искать начало на ленте Мебиуса. И началось все потому, что наши историки из двадцать четвертого заинтересовались карандашными надписями на полях одного из томов известного всем вам злосчастного шеститомника. Они решили вытащить его сюда в поисках очередной сенсации, и наша служба перемещений блестяще не справилась с этой задачей. А теперь слушайте, как все было на самом деле.
Президент, кряхтя, дотянулся до стакана с водой и унес его в глубину своего кресла.
— В шестьдесят первом году по одной из улиц послевоенного и уже практически отстроенного Мюнхена шел восьмидесятичетырехлетний старик Эрих Белов. Бывший журналист, бывший узник Дахау, бывший подданный русского царя, ну и так далее. Зашел он в один из книжных магазинов и увидел там на полке недавно изданный труд Шнайдера в шести томах. Может быть, какие-то смутные воспоминания заставили его купить эти книги, а может быть, просто захотелось прочесть о том, чему он сам во многом был свидетелем. Деньги у него водились — федеральное правительство наверняка назначило бывшему известному обозревателю социал-демократической прессы приличную пенсию, а возможно, еще и выплатило компенсацию за годы репрессий. Так вот, купил он эти книги и принес их к себе домой на Регерштрассе, 8… — Септимус сделал многозначительную паузу. — Да-да, именно на Регерштрассе, 8, где в квартире на втором этаже он проживал уже несколько лет. Стал их почитывать — английским он, судя по всему, владел, — а однажды взял в руки карандаш и начал подчеркивать какие-то строки, делая рядом свои пометки. Что он там написал, нам неизвестно, но могу предположить, что пометки эти все же попались кое-кому на глаза, В следующем году квартира Белова сгорела со всем содержимым, а сам он исчез.
Когда мы решили сделать благое дело и вытащить копии книг с пометками сюда, — Септимус нагнулся вперед и похлопал по крышке стола, — они выпали из наших неуклюжих рук, провалившись в прошлое на девятнадцать лет назад. Тем не менее копии остались в той же самой квартире и комнате на Регерштрассе, 8, в которой, понятно, Белов тогда еще не жил. Через несколько часов бомбы с английских ночных бомбардировщиков превращают этот дом, а с ним и значительную часть прилегающих построек в кучи кирпича и обгорелых досок. А еще через две недели шестидесятишестилетний Белов натыкается на развалины, на месте которых после войны выстроят новый дом, где он поселится. В этих развалинах он находит свои собственные, правда, еще не купленные на тот момент и, более того, еще не изданные и даже не написанные Шнайдером книги. Тем не менее в одной из них уже были его собственноручные пометки!
Септимус снова обвел всех взглядом, промочил из стакана горло и продолжил:
— Потом вся эта история с зондом. Вступив в информационный контакт с Беловым, он обрывается и уходит в тридцать седьмой год, в сентябрь. Однако при этом зонд не теряет связь с клиентом и оказывается рядом с ним в концентрационном лагере под Мюнхеном. Там он, выражаясь языком наших техников, сливает Белову часть имеющейся у него информации из истории Третьего рейха. Как мне объяснял один из наших умников-программистов, операционная система зонда, не имея внешнего управления, начала пороть отсебятину. Она, видите ли, могла, например, установить, что ее клиент попал в очень трудную ситуацию, угрожающую его жизни, и, желая ему помочь, возможно, с целью сохранения контакта любой ценой, стала пичкать его сведениями о будущем. Согласитесь, господа, большего идиотизма трудно себе вообразить. И это еще не все. Зонд не только вбивает ему в голову набор энциклопедических знаний — вы помните, как одно время таким способом решили обучать наших оболтусов, да вовремя спохватились, — но и спасает его от естественной смерти, если, конечно, смерть в концлагере можно назвать естественной.
В кабинете возникло оживление.
— Да-да. Мы нашли документальное подтверждение смерти Эриха Белова двадцать девятого января 1938 года в сорок втором отделении лагеря Дахау. Он умер, господа! Застудил легкие, простояв несколько часов на ледяном ветру вместе с остальными заключенными, поднятыми около месяца назад со своих нар и выгнанными на мороз. Этот эпизод впоследствии был зафиксирован в материалах Нюрнбергского трибунала. Вернее, Белов должен был умереть, но в тот злосчастный день он находился в лагерном лазарете, заболев после контакта с нашим зондом, когда сидел в карцере. Таким образом он избег уготованной ему участи, хотя наш зонд его тоже сначала едва не угробил, но потом провел с ним несколько сеансов психоэнергетической терапии, и организм русского, мобилизовав внутренние ресурсы, перестроился и победил смерть. Есть все основания подозревать, что с того самого времени бывший журналист Эрих Белов жил на этом свете незаконно. Его жизненный ресурс, почти выработанный к началу тридцать восьмого года, был значительно продлен. Более тяжкого хронокриминала просто не придумаешь.
Идем дальше. Спешно запущенный нами зонд серии «PR» подавляет в Белове желание не только распространять ошибочно полученную им информацию, но, похоже, и думать о ней. Не знаю, как все это отразилось на его умственных и душевных способностях, но, пережив тяжелые времена и выйдя на свободу, он в сорок третьем году находит свои будущие книги и относит пять первых томов к знакомому профессору Вангеру. Почему он оставил себе шестой, можно только гадать. Скорее всего это связано с тем, что он нашел там свои собственные пометки. Сейчас это не суть важно. Мы не знаем также, как отнесся к этим книгам профессор Вангер. Ясно одно: он не раскрыл их тайну. Оказавшись умным человеком, он не побежал сломя голову рассказывать о своем необычном приобретении. Мы не знаем также и того, что произошло с книгами после смерти профессора. Мы знаем одно: налицо самая настоящая петля Фоша-Гартенейзера! Ремарки русского журналиста появились в результате нашего к ним интереса. Читая шестой том Шнайдера, он вспомнил что-то такое из поведанного много лет назад вашим зондом, — президент посмотрел в сторону Карела, — что заставило его взяться за карандаш. Не будь этого зонда, не было бы и ремарок. А не было бы ремарок… — Септимус сделал знак рукой всем присутствующим, предлагая закончить его мысль.
— Не было бы зонда, — произнес нестройный хор голосов.
— Совершенно верно!
Президент выбрался из своего убежища и побрел вдоль стола, переваливаясь с боку на бок, как утка.
— Я все больше, господа, убеждаюсь в правоте гипотезы Разумовского, — продолжил он, проходя за спинками стульев участников совещания. — Она, как вы знаете, объясняет отсутствие последствий нашего грубого копания в прошлом, которые мы уже давно должны были бы ощутить в нашем времени на собственной шкуре. По большому счету, некоторые из нас просто не сидели бы сейчас за этим столом. Разумовский привел единственно возможное объяснение — спустя сто или триста лет после нас более ответственные и грамотные люди подберут за нами. Они подчистят занесенную нами в прошлое грязь с единственной целью — сохранить то, что свершилось, в неприкосновенности. Это своего рода дезинфекция. Их методы для нас непостижимы. Уже один тот факт, что потерянные нами книги через несколько часов были погребены под развалинами, о чем-то говорит.
