ничего не стояло. Или на чердаке, или где-нибудь в лесу в малодоступном месте, подумал дядя Кязым. Но где?
За домом раздался звук колоколец, суетливый шум пригнанных коз.
– Куда ты?! Куда ты, чтоб тебя заготовка! – послышался голос Кунты, кричавшего на козу.
– Эй, теленка не вижу, – крикнул он жене, не меняя интонации в голосе, – чтобы глаза твои повылазили – опять сбежал к коровам!
– Здесь он! Ждет твоих поминок! – спокойно загремела в ответ жена, однако в огонь подбросила кукурузных кочерыжек, чтобы завар мамалыги быстрей вскипел.
Дядя Кязым подумал, что необязательно было пригонять стадо, чтобы пообедать, потому что поля повсюду убраны и можно было не бояться потравы. Но Кунта все делал по привычке, как пригонял стадо летом, когда приходило время обедать, так и сейчас пригоняет его к дому.
Грохнув вязанкой дров у порога, в дверях появился Кунта. Он постоял в дверях несколько мгновений, маленький, длиннорукий, длинноногий, держа топорик на своем горбике и посасывая свою вечно вонючую трубку.
Увидев дядю Кязыма, он замешкался в дверях, словно собирался уходить. Но потом вошел в кухню, прислонил топорик к стене и, похлюпывая трубкой, сел напротив дяди Кязыма. Он сел, растопырив перед огнем руки и помаргивая, молча уставился на огонь своими жидкими голубыми глазами.
Дядя Кязым подумал, что слабый цвет его глаз как-то связан с его слабым умом. Мокрая одежда на нем густо задымилась паром, потому что он слишком близко сидел к огню. Но Кунта и не думал менять позы. Он сидел все так же неподвижно, помаргивая маленькими птичьими веками, посасывая свою похлюпываюшую трубку, огонь которой, словно застеснявшись большого пламени костра, имел намерение полностью погаснуть, чему мешал Кунта своими неустанными хлюпающими затяжками. В конце концов он гребанул трубкой жару от костра, после чего она густо задымилась и завоняла запахом самого низкосортного табака «дип».
– Пришел узнать, не собираешься ли на мельницу, – сказал дядя Кязым, вспомнив про мешок с кукурузой и давая знать пастуху, что он не пытается продолжать вчерашний разговор.
В сущности говоря, у дяди Кязыма так и задумано было: большой план – вернуть украденный табак и послать пастуха на мельницу. Маленький план – просто послать пастуха на мельницу.
– Надо бы… – протянул Кунта и взглянул на дядю Кязыма своими слабыми глазами, стараясь понять, куда он гнет.
– Можешь взять моего ослика, а заодно и мою кукурузу, – сказал дядя Кязым.
– Хорошо, – покорно ответил пастух, даже не радуясь, что ему не придется тащить кукурузу на собственном горбу. Хотя мельница была в трех километрах от деревни на дне ущелья, он не чувствовал большой разницы – что самому тащить, что с осликом топать. И так и так идти.
Раньше Кунта жил рядом со своим братом Омаром, который на правах лесника и участника «дикой дивизии» не только заставлял его работать на себя, но и женой его, по наблюдениям чегемцев, пользовался время от времени.
Кунта несколько раз в жизни отделялся от него, чтобы зажить с окончательной самостоятельностью, но потом судьба его смывала с места и подволакивала его к дому брата, и все начиналось снова.
По уверению дяди Кязыма Кунта на этот раз зажил в полукилометре от их выселка, чтобы быть поближе к мельнице, при этом забыв, что он стал слишком далеко жить от родника, единственного источника чистой воды.
Таким образом, сократив свой ежемесячный путь на мельницу, он в несколько раз удлинил своей жене ее ежедневный путь за водой, за что она, в свою очередь, ровно настолько удлинила проклятья в адрес своего мужа, особенно когда она с кувшином на плече, из-под которого торчал пучок папоротника, возвращалась с родника.
…Сейчас Кунта настороженно ожидал, не начнет ли дядя Кязым спрашивать про табак, но тот все молчал, и Кунта в конце концов решил, что все это обошлось как-нибудь, хотя как-нибудь обойтись ничего не могло.
На самом деле дядя Кязым решил сначала пообедать с пастухом, а потом поговорить. Он почувствовал, что сладить с мокрым и голодным, а потому упрямым пастухом будет гораздо трудней. Дядя Кязым чувствовал, что ему надо кое-что обдумать, прежде чем начинать разговор.
Жена Кунты, худая горбоносая женщина, сейчас, напрягаясь изо всей силы, месила лопаточкой крутой замес мамалыги. Дядя Кязым сам их когда-то женил, но они оба давно забыли об этом. Да и хорошего, видно, было слишком мало, чтобы помнить.
В другое время дядя Кязым навряд ли бы сел за стол в этом доме, потому что жена Кунты была грязнуха и готовила хуже нельзя. Но сейчас это надо было для дела, и он решил пообедать с Кунтой.
Вымыв руки, они сели за низенький столик, поставленный прямо у огня. Они ели мамалыгу, макая ее в соус из фасоли. Дядя Кязым сразу же заметил, что мамалыга недодержана на огне, а фасоль слегка пригорела.
Голодный Кунта ел со спокойной жадностью. Почти не жуя, он проглатывал огромные куски мамалыги с медленным, трудным удовольствием. Чувствовалось, что ему дополнительное удовольствие доставляет именно то, что еда с трудом проходит в горле.
– Принесла бы вина, – вдруг вспомнил он среди обеда, неуверенно взглянув на жену. Жена молча вышла и принесла вина в замызганном чайнике. Потом она откуда-то достала два стакана, тоже довольно грязные, правда догадавшись тот, что почище, поставить рядом с дядей Кязымом, разлила вино.
Много ли нужно ума, подумал дядя Кязым неприязненно, чтобы вымыть стаканы… Все зависит от корня, от которого идет человек… Нет, не только от корня…
Дядя Кязым почувствовал, что он не совсем прав, хотя и от корня много зависит, но тут еще что-то. Они сами привыкли на себя так смотреть, потому что на них так смотрят…
Он не дал себе додумать эту мысль, потому что она мешала ему думать о главном. Он взял в руки стакан, стараясь не думать о том, какая в нем кислятина.
– Благодати вашему дому, – сказал он обычный в таких случаях первый тост.
– Спасибо, – сказал Кунта, стараясь изобразить бывалого хлебосола и, выждав, когда выпьет дядя Кязым, выпил сам.
Вино оказалось еще более кислым, чем ожидал дядя Кязым. Никакая новая власть и
