язык приникли к сокровенному, пуская дрожь по всему моему телу. Я задохнулась — от неожиданности, от смущения, от бесстыдных поцелуев, и от жаркого, тягучего удовольствия, бороться с которым была уже не в силах. Ошеломленная, я потерялась в ощущениях: казалось, что все мое естество рвется в клочья, разбивается на мелкие осколки, но тут же собирается вновь, перерождаясь в глубоком, цельном осознании единства — с ним. Близким, желанным, родным…
Зов плоти погасил последние проблески разума, тело жило само, сливаясь с телом мужчины — в страстном, всепоглощающем безумии. Оглушенная, подчиненная им всецело, я ловила губами его исступленные поцелуи, обнимала коленями его бедра, отдавалась ритму нашей любви — до конца, пока сладкая судорога не заставила меня выгнуться дугой в жарких объятиях.
Мыслей не стало.
Лишь много позже, когда лихорадочная пляска наших сердец замедлилась, и я лежала, уткнувшись лицом в плечо Джая, а он по обыкновению перебирал мои волосы, пришел на ум давно мучивший меня вопрос.
— Джай… что будет с нами дальше?
Могучее плечо шевельнулось под щекой. Спустя целую вечность, будто превозмогая лень, он ответил:
— А что дальше? Ты родишь сына. Мы отвоюем свободу для рабов. Все будет хорошо.
Я слегка покусала распухшие от неистовых поцелуев губы.
— А еще дальше? Совсем потом? Я останусь с Диего и малышом, а ты уйдешь? Уедешь на север?
Мне показалось, или ровный ритм сердца под моей ладонью на короткий миг сбился? Нет, пожалуй, лишь показалось…
— Поглядим, — после затянувшейся паузы неохотно ответил Джай. — Может, я здесь еще пригожусь. А ты не забивай себе голову глупостями. Кто знает, что там будет дальше? Так какой смысл задаваться вопросами, на которые нет ответа?
Внутри все тоскливо сжалось. Пространный ответ Джая нисколько не прояснил ситуацию и не уменьшил моих тревог.
Но он снова был прав: какой смысл пытаться просчитать свою судьбу наперед и тревожиться о том, что еще не случилось?
Пробуждаюсь рано, еще до рассвета — опять от кошмара. В коротком, неспокойном сне успела мелькнуть перед глазами вся минувшая жизнь. Плачущая мать, не желавшая отпускать меня на войну, дергала за рукава мундира, больно вцепляясь в правое предплечье. Немолодой подвыпивший капрал визжал, брызгая слюной в лицо, что отправит меня под трибунал за неподчинение приказам. Мучительно, до боли в затылке пытался вспомнить, какой приказ капрала я нарушил, и откуда-то выплыли картины кочевого поселения южан, которое нам предстояло вырезать: кочевники мешали дислокации и могли поднять крик, выдав нас лагерю неприятеля.
Капрал как-то незаметно превратился в смуглого халиссийца, что накинул мне на шею вонючий мешок и сдавил завязками горло. Я и рад был бороться с ним, да не чувствовал рук. От ужаса, что успел их потерять, меня будто разбил паралич. Но в следующий миг я очутился на огромном деревянном диске, и руки все еще были при мне. Как и ноги. Правда, привязанные к огромным колесам. А передо мной стояла печальная Вель с младенцем на руках, и лицо того младенца было все в татуировках, с двумя зубастыми пастями. «Это твой сын», — сказала она, протягивая младенца мне. Распятый, я не мог его взять, но Вель не сдавалась, приблизила его почти вплотную, а младенец вдруг разинул обе свои зубастые пасти и вгрызся ими в мой правый бок…
Вырываюсь из сна и еще долго таращу глаза на бледнеющую луну. Никаких младенцев и зубов: просто я лежу на правом боку, подмяв под ноющие ребра онемевшую руку, а вокруг горла почему-то обвилась смятая ночная рубашка. Медленно, чтобы не разбудить Вель, поворачиваюсь на спину, растираю одеревеневшую руку, а после осторожно выпутываюсь из тонкого, влажного от пота шелка. Поворачиваюсь на левый бок: Вель мирно спит ко мне спиной, подложив под подушку обе ладони. Тонкая простынь сползла до половины, открывая взору изгиб узкой спины и крутую линию бедра. Не могу удержаться: придвигаюсь ближе, прижимаюсь к ее спине, вернувшаяся к жизни рука перехватывает теплое тело, ладонь накрывает упругий холмик груди.
Тихий бессознательный вздох разгоняет по застывшим венам кровь. Она здесь — такая близкая, расслабленная, желанная, — и все же мне ее отчаянно не хватает.
— Джай? — она сонно потягивается, слегка поворачивается ко мне, накрывает мою руку своей. — Что случилось? Еще так рано…
Не могу говорить, но прикусываю осторожно мочку ее уха. Губы скользят по щеке, находят приоткрытый рот, жадно целуют.
Рука спускается ниже, к мягкому животу. Вель сладко стонет, спеленутая мной, когда я беру ее сзади. Теплую, податливую.
Меня уносит. Ее губы что-то шепчут, но я не слышу ничего, кроме собственного шумного дыхания.
Много позже она лежит на спине, разметав по подушке длинные волосы, и снова спит. Обнаженная, прекрасная. Моя ладонь покоится у нее на животе, закрывая его от первых утренних бликов, проникающих через окно.
— Люблю тебя, — шепчу бессвязно ей в макушку. Губы путаются в россыпи волос. — Это мой сын. И ты будешь моя. К дьяволу красавчика.
Карета тихо скрипела и мерно покачивалась на неровной мощеной дороге. Месса закончилась, когда солнце встало уже высоко, и теперь духота наполняла тесное замкнутое пространство. Только в последнее время она не сухая и колючая, как сразу после моего приезда, а вязкая и влажная. Казалось, влага вот-вот начнет сочиться с каждого пальмового листа, с каждого придорожного камня, даже с плотных бархатных занавесок на окнах кареты. От интенсивного обмахивания веером занемела кисть, но ничто не помогало. Хотелось немедленно стащить с себя не только тяжелый, липнущий к вспотевшей коже шелк, но и саму кожу.
— У тебя не осталось глотка воды? — умоляюще обратилась я к мужу. — Мне кажется, я умру от жары.
Диего молча отцепил поясную флягу из плоской высушенной тыквы и протянул мне. Я жадно припала к инкрустированному позолотой узкому горлышку, к которой уже прикладывалась сегодня несколько раз. Карету тряхнуло, и несколько капель подкисленной воды скатились по подбородку, упали на грудь. Даже не поднимая глаз, я ощутила на себе цепкий взгляд Изабель, сидевшей напротив.
— Не так уж и жарко, — подала она голос, лениво помахивая веером. — С моря веет прохладой.
— Наверное, я слишком тепло оделась, — допив последние капли и утерев губы платком, отозвалась я.
Каждое слово отнимало жизненные силы, которые еще оставались во мне после долгой и изнурительной мессы, но совсем проигнорировать свекровь казалось невежливым.
— Диего одет поплотнее тебя, но выглядит свежим, — парировала въедливая свекровь.
Ну и чего ей неймется? С чего ей вздумалось доставать меня с самого начала дня?
Волей-неволей я покосилась на выходной камзол Диего. Тот, надетый поверх накрахмаленной рубашки
