относил к делам бесспорным и пустячным, отлично видел, что обвиняемый — не преступник: просто недоразвитый колхозник; знал, что и ригу он сжег без умысла: уснул и сам чуть не сгорел вместе с ней; и был уверен, что наказание ему будет условное. Следователь и сам бы мог внести в протокол нужные ему показания, и, конечно, обвиняемый не читая подписался бы под ними. Но где тогда объективность? И ради этой объективности он добивался от Анастаса одного только слова «уснул». Ему очень хотелось подсказать это слово Анастасу. Но не мог: мешала беспристрастность. И он продолжал допрашивать Анастаса. Доведенный до бешенства его ответами: «Какое дело?..» и «Да нешто это я?..» — следователь арестовал старика и, провожая его в камеру, сказал:
— Подумаешь сутки-другие — как миленький заговоришь.
Прошли сутки, другие, третьи — Засухин не заговорил «как надо». Его направили на судебно-психиатрическую экспертизу.
В больнице к Анастасу внезапно вернулась память, и он сказал то заветное слово, которого так упорно добивался молодой следователь. А в суде опять забыл. Суд не был так щепетильно объективен, как следователь, и, чтобы поскорее развязаться с затянувшимся делом, приговорил Анастаса к условному наказанию. В колхозе условное осуждение расценили как чистое оправдание. «Придуривался, придуривался и вылез сухим. Вот уж придурок так придурок», — долго судачил народ. Кличку «придурок» он носил лет пять, пока колхозники не убедились, что у Засухина и в самом деле не все дома. На общем собрании, когда решался вопрос о распашке залежных земель, Анастас Засухин неожиданно для всех заявил, что давно пора заняться «черным переделом».
В период провала памяти Анастаса одолевало тупое безразличие ко всему. Когда же она возвращалась, Анастаса охватывала бурная деятельность.
Засухин находился в полном сознании, когда гроб с его Стехой опустили в могилу. Он первым бросил горсть земли, низко поклонился и сказал: «До скорой встречи, Стеша». А на поминках произошел конфуз.
Перед первой скорбной стопкой Анастас что-то хотел сказать, но, не найдя слов, тяжко вздохнул, выпил и, не закусывая, долго сидел, качая головой из стороны в сторону. Налили по второй. Анастас неожиданно взбодрился:
— Нам жить, а Степаниде Мироновне гнить!
Гости потупились, а пышная, грудастая жена сына, приехавшая из города на похороны, поморщилась и сказала мужу:
— Андрей, не давай ему больше. Да и сам не нагружайся.
— Батя, хватит тебе. — Андрей хотел взять из рук отца бутылку.
— Эх, сынок, горе-то какое, а ты — «хватит». — Анастас до краев налил стопку и, тряхнув головой, крикнул: — Гости дорогие! Выпьем за Степаниду Мироновну! Нехай ей там легко гнить, а нам тут весело жить!
Захмелевшие гости дружно выпили. И так перед каждой стопкой Анастас возбужденно продолжал выкрикивать: «Нам весело жить, Степаниде Мироновне гнить». А потом запел высоко и нестройно: «Снеги белые пушистые…» — и, резко оборвав песню, вскочил и топнул ногой:
— А ну, Стеха, выходи!
Все онемели. А Анастас бил каблуком, хлопал себя ладонями по груди и коленям и продолжал настойчиво вызывать свою Стеху…
Утром, после поминок, Андрей с женой, Зинаидой Петровной, под руки привели Анастаса в дом соседа Ивана Лукова и положили в темном углу за печкой на узкую железную кровать. Анастас покорно лег на тугой соломенный матрац, заложил руки за голову. Сноха стащила с Анастаса валенки, накрыла старика одеялом и сказала:
— Здесь ему будет хорошо.
Анастас, пристально и нежно смотревший на сына, пошевелился, перевел глаза на сноху и тихо ответил:
— Куда ж еще лучше. И печка рядом.
Андрей присел к отцу на кровать. Анастас положил на плечо сына руку. Андрей поежился, поспешно вытащил из кармана сигаретницу… И пока он курил, Анастас ласково гладил плечо сына. Молчание было всем в тягость. Иван Луков и его жена Настя не поднимали глаз от полу и только изредка переглядывались. Зинаида Петровна рассматривала обстановку колхозной избы. Она была слишком простой: пестрые занавески на окнах, стол, десяток стульев, самодельный платяной шкаф, никелированная кровать с горой подушек, приемник «Заря».
«Боже мой, какая убогость», — подумала Зинаида Петровна и, тронув Настю за локоть, как бы извиняясь, сказала:
— Ему у вас будет очень хорошо. Комната теплая. — Она хотела сказать «уютная», но постеснялась и сказала «теплая».
Настя, исподлобья бросив злобный взгляд на Засухину, отрезала:
— Какая уж есть.
— Да, да, очень милая, очень милая, — поспешно заверила Зинаида Петровна и обратилась к мужу: — Андрюша, нам пора.
— Успеешь! — резко ответил Андрей и крепко сжал руку Анастаса. — Отец, ты будешь жить здесь. Понимаешь?
Анастас пристально смотрел на сына.
— У соседа, Ивана Лукова. Понимаешь?
Анастас, не отвечая, продолжал разглядывать сына.
— Что же ты молчишь, отец?
Анастас приподнял голову и улыбнулся наивно, по-детски:
— Чего ты говоришь-то?
— Ты, отец, будешь жить здесь, у Ивана Лукова, — повторил Андрей.
— Эва, у чужих людей жить. А свой-то дом на что? — возразил Анастас.
— Так надо, отец.
— Ну коли так надо, тогда что ж, поживу, — нехотя согласился старик.
— Ну вот и молодец, — обрадованно подхватил Андрей, — а через год мы тебя заберем в город. Понимаешь?
Анастас кивнул головой, пожевал губами и тихо спросил:
— Старуха-то моя разве уж померла?
— Да, отец.
Анастас отвернулся к стене и натянул на голову одеяло.
Когда Андрей с Зинаидой Петровной выходили из дому, Настя плюнула им вслед и сказала:
— Бесстыжие охламоны!
— Шаромыжники! А ну их… — добавил Иван и крепкими матюками обложил Засухиных.
Через полчаса Анастас сидел за столом между старшей дочерью Луковых Раей и младшей Лидочкой. Он хлебал из общей алюминиевой миски мясной наваристый суп, хлебал и похваливал.
Супруги Луковы, приняв в дом Анастаса, с первого же дня зачислили его равноправным членом семьи. Это означало для Анастаса: ешь, пей, спи. Надо будет, выругают или пожалеют, о каких-либо привилегиях или особом внимании и не мечтай. Они твердо верили, что особое внимание не только балует, но и унижает человека.
Настя днями пропадала на молочной ферме, Иван — в строительной бригаде. Старшая дочь училась и после уроков помогала матери на ферме. Лидочка совсем была мала: она первый год ходила в школу.
Несколько дней Анастас пластом лежал на койке, не отрываясь смотрел в потолок и что-то шептал про себя. Лидочка прибегала из школы, всплескивала ладошками, качала головой и, как взрослая, говорила нараспев:
— Надо же подумать — все лежит. И как тебе, дед, не надоест лежать?
Анастас слушал, улыбался, поглаживал бороду.
— Вот еще, улыбается, как маленький! — нарочито возмущенным голосом выкрикивала Лидочка и, подскочив к Анастасу, принималась тормошить его: — Вставай, вставай, а то пролежни належишь.
