досадуя, что они стали причиной столь бурного поведения.
Сэр Джеймс, осведомленный о деталях через своего наблюдателя, доложил, что при отъезде «осанка и манеры Марии Федоровны принадлежали не человеку, охотно и добровольно отправляющемуся в поучительное путешествие, а приговоренному к изгнанию. Великий князь был почти в том же состоянии. Сев в экипаж, он опустил занавески и приказал кучеру трогать как можно быстрее»{818}.
На следующий день, который оказался двадцать седьмым днем рождения великого князя, Екатерина сместила Панина с поста старшего члена коллегии иностранных дел.
«Удар, хотя его и следовало ожидать, застал графа врасплох, и вкупе с разочарованием по случаю отъезда великого князя произвел на него крайне тяжкое впечатление. Примерно в семь часов того же вечера у него случился острый приступ внезапной лихорадки. Началось с головокружения. Скоро дело зашло так далеко, что речи его, становясь все бессвязнее, перешли в бред. В этом состоянии он оставался всю ночь; ему не полегчало, пока наука не исчерпала весь запас водяных пузырей, кровопускания и тому подобного. Затем он стал совсем вялым, и если бы природа не послала ему рожистое воспаление[52] на ноги, то вероятно, его унесла бы апоплексия»{819}.
16. Неудачи врачей
(1781–1784)
Мне кажется, что как только кто-нибудь попадает в руки Роджерсона, он уже все равно что мертв.
Екатерина II — Григорию Потемкину
Почти в миле от Царского Села экипаж с великокняжеской четой вынужден был остановиться, так как Мария Федоровна потеряла сознание. Муж сказал ей, что если она не возьмет себя в руки, придется повернуть назад, так как он не вынесет эмоционального напряжения. Похоже, это произвело нужное действие, и Мария Федоровна успокоилась. По словам баронессы Димсдейл, чувство юмора пары восстановил англичанин. «Когда она потеряла сознание, кучер-англичанин сошел с облучка, опустил свою шляпу в воду, которая обнаружилась поблизости, и предложил княгине, что очень развеселило супругов. Этого кучера звали Кларк»{820}.
Записка Екатерины, написанная великому князю и княгине по-русски (язык, который она приберегала для самых личных сообщений своему сыну) через день или два после их отъезда, делает ясным, что она не собиралась обсуждать обстоятельства, окружавшие их отбытие: «Было бы неуместным затрагивать ваши чувства, напоминая о расставании, — ведь для долгого путешествия вам больше чем когда-либо необходимы здоровье и бодрость духа»{821}. Она повторила выдумку о том, что никогда бы не санкционировала путешествие, если бы могла предсказать беду, которую оно накликает: «Если бы я могла предвидеть, что после отъезда [Мария Федоровна] три раза потеряет сознание и ее будут вести в экипаж под руки, то простая забота о ее здоровье в свете суровых испытаний заставила бы меня отменить свое согласие на это путешествие»{822}. Она также сообщила, что дети, которых она только что навестила, на пути к выздоровлению, и число прыщиков Александра продолжает уменьшаться.
25 сентября Екатерина вернулась в Петербург с внуками и Димсдейлами (которым был предоставлен собственный экипаж с восемью лошадьми). Баронесса описала сцены отправления и прибытия:
«В императорскую карету было впряжено десять лошадей (когда императрица садится в свой экипаж, рядом всегда находится человек в очень богатой одежде, пурпурной с золотым кружевом, который подставляет маленькую скамеечку, покрытую малиновым бархатом с золотой бахромой, ей под ноги; тем же порядком она выходит). Всего подготовили пятнадцать экипажей — некоторые с восемью, другие с шестью лошадьми… Все эти экипажи, лошади и толпы [sic!] народу стояли перед дворцом. Незадолго до отправления выстрелила сотня пушек. Играли трубы и другие инструменты; все вместе образовывало зрелище изысканное и грандиозное. Наш экипаж шел четвертым от императорского. При въезде в Санкт-Петербург собрались огромные толпы. Сильнейшее впечатление производила радости народа при виде императрицы и юных князей, которые находились в ее экипаже. Вечером город был иллюминирован, гремело грандиозное празднование»{823}.
На следующий день, в воскресенье, был совершен благодарственный молебен в честь выздоровления мальчиков после прививки, а вечером был дан бал. Баронесса Димсдейл описала наряд Екатерины по этому случаю, состоящий из «пурпурной легкой юбки с длинными белыми легкими рукавами до кистей»{824}. Екатерина привычно, как всегда во время таких событий, обошла игорные столы, чтобы поговорить с людьми, прося их не вставать при ее приближении. Баронесса также описала уход Екатерины: «Вскоре после десяти зашептались, что императрица уходит, и все мгновенно положили свои карты — образовался круг. Я сохранила прочное воспоминание о величии и обаянии, с которыми она покинула комнату, казалось, поклонившись каждому»{825}.
Через два дня Екатерина разочарованно, даже гневно попеняла Гримму по поводу последней полученной партии картин, демонстрируя, что она отнюдь не всеядный собиратель, и что хранители, которые работают на нее в Петербурге, по крайней мере, настолько же компетентны, как и ее агенты в зарубежных городах:
«Одним из первых дел, которые я сделала [по возвращению в Петербург], стало ознакомление с тем, что адмирал Борисов привез мне из Италии. К моему громадному удивлению, кроме Менгса и нескольких других вещей все остальное, за исключением лоджий Рафаэля, оказалось дурной мазней. Я вызвала Мартинелли, художника, который следит за моей галереей, чтобы он отобрал мазню и отослал на аукцион в пользу городской больницы. О мой Бог! Невероятно, как священник [Райффенштайн]позволил одурачить себя на этот раз! Также прошу вас передать ему, и высказать просьбу выразительно: не покупать больше ничего у мистера Дженкинса. Это позор — пропускать такие слабые вещи под именем того или этого художника. Мои люди, работающие в Эрмитаже, постыдились пускать туда кого-либо до меня, и недоумение по поводу этой халтуры было очень сильным»{826}.
1 октября Екатерина написала Павлу и Марии Федоровне, что Димсдейлы вскоре вернутся в Англию, а также что она ужасно рассердилась из-за некомпетентности почтовых работников Нарвы, которые умудрились продержать два письма от великих князя и княгини на дне ящика целых две недели. Кроме того, она сообщила, что у нее есть карта их предполагаемого маршрута, каковая расстелена на ее столе, и что она каждый день отмечает, куда они добрались. Императрица очень беспокоилась, когда несколько дней прошли без вестей от путешественников,
