Она повернулась. Перед нею стоял совсем не тот человек, что прежде, в нем не было никакого величия, никакого огня. Он казался до бесконечности растерянным, точно вдруг очутился на краю жизни.
— Я все вижу, Конрад, — она говорила с трудом, — я напрасно приехала. Я здесь лишняя. Лишняя со своей глупой верой и наивными надеждами на счастье!
— Нет! — вырвалось у него. — Позволь мне сказать…
Тина горестно покачала головой.
— Я все равно не пойму. А того, чего не понимаю, не могу принять.
— Боже мой! Что я наделал…
Конрад и не думал отпираться или придумывать объяснения. Он чувствовал, что не вынес бы этого фарса.
— Не мучайся, наверное, ты поступил правильно. Лучше было покончить с этим сейчас.
«С чем? — подумал Конрад. — С этой женщиной и ее трогательной, доверчивой любовью, которую она берегла столько лет? Со своим собственным будущим?»
— Тина…
— Тебя тянет к совершенству, а я от него далека. Я слишком простая, слишком земная. Я не для тебя.
— Ты хочешь сказать, что я не для тебя! — прошептал Конрад. — Я же не отвергаю тебя, Тина!
— Ты уже сделал это. Тебе никто не нужен. Для таких, как ты, постоянство смертельно и простая человеческая жизнь слишком скучна. Вспомни Джоан! Обо мне пришлось бы заботиться, уделять мне внимание, а так ты сможешь по-прежнему думать только о себе и о своих великих начинаниях. Ты сделал правильный выбор.
Он хотел выйти вместе с нею, но Тина сказала:
— Умоляю, оставь меня, я доберусь одна!
Конрад схватил Тину за плечи. В его голосе слышался звон оборванных струн, а в глазах стыло отчаяние поздней осени с ее пронизывающим холодом и пустотой увядших полей.
— Да ведь ты любишь меня больше своей жизни, больше всего на свете! Прости!
Что она могла сказать? Именно тот, кто может сделать нас счастливее всех на свете, способен причинить самую сильную боль, потому что все исходящее от него, будь то добро или зло, приобретает несказанную значимость в глазах любящего, в глазах верящего. И обманувшегося в вере. И в любви.
Она повернулась и вышла, и ей казалось, что земля под ногами горит, а за спиной осталась пустыня. Что ж, если в ненастье проглянет солнечный луч, стоит помнить, что это не навсегда.
Конрад вернулся в гостиную, где ждала Мишель. Она с пониманием смотрела на него. Потом подошла и тронула за руку.
— Прости, кажется, я разрушила твое счастье. Он тяжело произнес:
— Ты здесь ни при чем.
— Значит, это и была твоя невеста. Она красива и, по-моему, очень добрая. Мне жаль, Конрад. Может быть, ты сумеешь ее вернуть? — В ее словах не было фальши.
Конрад покачал головой.
— Не знаю. Ее нельзя было так ранить, Мишель. Боюсь, она не переживет этого. Я негодяй.
— Если б она не приехала, то не узнала бы ничего.
— Говорят, женщины чувствуют такие вещи… Господи! Как случилось, что именно я отнял у нее последнюю каплю веры!
А сердце выстукивало одну-единственную заунывную мелодию, на которую ложились слова: «Ты потерял Тину, ты потерял счастье, ты потерял себя, ты потерял все!»
Вернувшись в Сидней, Тина в тот же день заехала в школу и попросила отпуск, сказав, что заболела и хочет съездить домой, в Кленси. Ее отпустили, и она тут же принялась укладывать вещи.
Тина не знала, когда вернется и вернется ли вообще. Ей просто хотелось укрыться в том единственном месте, где еще можно было обрести хотя бы тень душевного покоя.
Тина попросила никому не сообщать о том, куда она поехала, никому, хотя спрашивать о ней мог только один человек.
Она приехала в Кленси очень рано, когда городок еще спал, и, никем не замеченная, быстрой тенью проскользнула по улицам. Было темно, и Тина мало что смогла разглядеть, но этот запах родного края, запах, который ни с чем не спутать… Она впитывала его с таким чувством, с каким пила бы чистую прохладную воду после целого дня блуждания по выжженной солнцем пустыне. Он вливал в нее силы, он дарил ей жизнь.
Тина подошла к своему крыльцу, и дикая, судорожная радость пополам с тревогой охватила ее. Она не была дома десять лет!
Вокруг ничего не изменилось: все тот же ветер и мокрый песок, и волны океана, свободного, не скованного ничем, и огромное небо. Позднее, когда рассветет, она сполна насладится зрелищем этих просторов.
Поставив чемодан на веранду, Тина тихонько постучала. Дарлин всегда спала чутко.
— Кто там? — спросила она, подойдя к дверям.
— Мама, это я, — ответила Тина и, внезапно почувствовав слабость, прислонилась к стене.
Дарлин быстро открыла дверь.
— Тина, доченька!
Они обнялись. Тина давно не видела мать и сразу заметила, как постарела Дарлин. Волосы почти седые, и лицо изменилось… Но прошло несколько минут, и Тине уже казалось, что перемены не так уж сильно бросаются в глаза.
Тина вошла в дом. Все так же тикали часы в гостиной, а в их с Терезой комнате стояли все тот же комод и две аккуратно застеленные кровати. Взгляд женщины невольно упал на кровать сестры… Ничто, ни один миг жизни, ни одна мысль не проходит бесследно! Все в памяти, все в сердце…
Рассказывая матери о себе, Тина была немногословна. Сказала, что довольна своей работой, и дала понять, что личная жизнь не сложилась и нет никаких надежд, что что-то изменится.
Дарлин ласково погладила волосы дочери. Тина — хорошая девушка, отчего ей не повезло? Матери нет дела ни до будущего страны, ни до благополучия мира, ей важно только, чтоб были счастливы ее дети, этим и определяется все: вся жизнь, ее смысл.
— Ты хотела взять на воспитание девочку?
— Да. Но не удалось. Может быть, когда-нибудь я повторю свою попытку.
— А Тереза? — нерешительно промолвила Дарлин. Тина сжала ее пальцы.
— Ничего не известно, мама. Но я верю, что со временем она будет с нами.
Через день Тина решила пройти по улицам. Кленси совсем не изменился! Именно об этом она и мечтала — вернуться в мир детства, где все привычно, вечно, прекрасно… Однако вскоре поняла, что ошиблась. Она смотрела на Кленси, как взрослый смотрит на любимую игрушку: ореол волшебства исчезает, словно спадает с зимних веток делающий их сказочно-красивыми белый пушистый снег.
Она видела покосившиеся изгороди и уличную грязь, людей, которых прежде не знала, ребятишек, родившихся уже после ее отъезда, девушек и юношей, бывших еще детьми, когда она здесь жила.
Люди изменились, и изменилась жизнь. У города были те же стены, но другая душа.
На улице Тине встретились две дамы, которые шли с видом степенных матрон. Одна из них вела за руку ребенка лет пяти. Увидев Тину, обе замерли, одна — с неприветливым, хмурым видом, другая — с удивленно-недоверчивой улыбкой.
