Харитонова с маменькой взялись готовить очередной пикник, а я посадил крошку Людочку себе на шею и предложил ей собственные уши в качестве руля. Пригласил прогуляться Светку и Витасика – дескать, ноги хочу размять. Обжорка – кстати говоря, деликатнейшая собака с умеренным аппетитом – в приглашении не нуждался. Мы пошли в гору.
Медленное движение. Светка собирает жесткие полупустынные растения в классный гербарий. Витасик крутит носом, показывает самостоятельность. Я дико волнуюсь – настоящее ли откроется нам чудо природы.
Оказалось – истинное! То самое, кому «не дано примелькаться». Огромное, свежайшее, то самое, что всякий раз вызывает во мне юношеский восторг. То самое – «Гомер, тугие паруса». Гремучая бессонница, бесконечная живость и далее – бескрайнее воображение.
Как ни готовились дети к этой встрече, но были ошеломлены. Все тут нахлынуло на них, и все настоящее – и ветер, и запахи, и мокрая галька, и сладкая, может быть, тревога будущей жизни. Они не закричали, не завизжали, не засмеялись, не запрыгали, но молчали в провинциальной застенчивости. Светка в ее едва просыпающейся женственности смотрела на море исподлобья, как на внезапно вошедшего в комнату огромного сокрушительного Дон Жуана. Витасик пыжился – дескать, ничего особенного, – а сам трепетал. Людочка у меня на шее притихла. Один лишь Обжорка, который черт знает что видел в море, кроме восторга, разрываясь от лая, бросился вниз, был отброшен волной и мокрый, неслыханно жалкий закрутился волчком. Мы сели на гребне галечного пляжа. Вокруг было пустынно.
– Вот это море, – сказал я.
– Приехали, – тихо сказала Света.
– Вы не смущайтесь, ребята, – сказал я. – Море хотя и чудо, но в нем нет ничего особенного.
– А то я не знаю, – прокарабасил Витасик.
– По сути дела, мы, люди, тоже чудесны, хотя в нас нет ничего особенного, – добавил я.
– А то мы не знаем, – сказал Витасик.
Неожиданно я снова сильно разволновался. Мне показалось, что приближается сокровенная минута. Мне захотелось вдруг показать усталым детям что-нибудь из нашего «жанра». Мне захотелось, чтобы на горизонте появился сейчас розовый айсберг. Мне неудержимо захотелось сделать это немедленно, но я боялся, что ничего не получится.
Розовый айсберг появился на горизонте и весьма отчетливо приблизился. Сияли под летящим солнцем отвесные стены розового льда. Сладкий айсберг тихо и торжественно приближался к нам, ко мне и детям. Линия морского горизонта поднялась над ним, и он вошел в медлительный дрейф вдоль берега. Я понял, что он приплыл сюда из Болгарии, что это не только моих рук дело, но и тех шестерых, что ждут меня на Золотых Песках, а раз так, то, значит, есть все-таки какой-то смысл в нашей дружбе, в нашем союзе.
– Видите, ребята, айсберг? – спросил я.
– Он настоящий? – спросила Света.
– А мы с тобой настоящие? – спросил я.
– Не знаю, – сказала она. – Может быть, мы тоже чьи-то фокусы.
– Возможно, – сказал я. – Но почему бы и айсбергу не быть с нами? Розовый айсберг – чем плохо?
– Класивый, – сказала Людочка.
– Он на четыре пятых скрыт под водой, – пояснил я.
– А то мы не знаем, – пробасил Витасик.
Сцена. Номер пятый: «Работа над романом в Венеции»
В клубе интересных встреч электролампового завода. Обмен зарубежными впечатлениями. Дуров развешивает цветные фонарики со свечками внутри.
…Ослепительная жара на площади Святого Марка. Сижу у маленького столика со стаканом швепса и чашкой кофе. Пишу эту сцену. Лучшего мне не надобно наслаждения. В отделении струнный оркестр кафе «Флориан» играет вальсы. Мимо идет однокурсник, ныне профессор естествознания. Он в составе туристической, специализированной по естественным наукам группы.
– Ты и Венеция – как-то не вяжется. Что ты здесь делаешь один?
– Здесь, в Венеции, один я работаю над романом.
– Ты и роман? Как-то не вяжется. О чем будет роман?
– О том, как я работал над романом в Венеции.
– И тебе за это деньги платят?
– Нет, я сам за это плачу.
– Но стаж-то идет?
– Стаж, конечно, идет.
Стаж увеличивался с каждой минутой венецианского наслаждения. Вот одно из чудес века социального обеспечения – оптимистический рост стажа с каждой минутой и день за днем. Жизнь утекает, стаж растет. Расширение зоны надежности. Броня благоденствия.
Шарлатаны-голуби стайками перелетают от туриста к туристу, и вслед за каждой стайкой надвигается чучело фотоаппарата на скрипучей треноге. Пронто! Пронто! Бойко выщелкиваются лиры из карманов. Я поднимаюсь и, шаркая индийскими босоножками, плетусь по солнцепеку к колоннаде. Исполненное достоинства бегство. Мне лиры нужны самому для работы над романом в Венеции.
Мой стаж увеличился еще минут на сорок, когда на мосту Риальто я встретил соседа по гаражному кооперативу. Он был в составе профсоюзной, специализированной по охране окружающей среды группы. Сразу вспомнились подробности наших пустяковых взаимоотношений. Например, он обращается ко мне всегда почему-то в третьем лице. Скажем, звонишь ему, называешься и слышишь в ответ: «Он звонит? Ему что-то нужно?» Сейчас, на мосту Риальто, сосед приветствовал меня каким-то странным жестом с привкусом неожиданной спортивности:
– Ха-ха, вот и Дуров! Говорят, он здесь работает в новом жанре? Пишет роман?
– Слухи точны, – сказал я.
– Он чувствует на себе здешнюю сырость? – спросил сосед.
– Пока нет, – ответил я.
– А замечал он в каналах страшную грязь?
– Не очень.
– Согласен, – хохотнул сосед. – Вода приблизительно чистовата. Город относительно великолепен.
На Гранд-канале работают светофоры, пропуская транспортные потоки – корабли-автобусы, баржи-грузовики, катера-такси. Прожариваясь на слепящем солнце, я пишу роман в Венеции.
Маленький канал, над которым я живу, действительно слегка подванивает юношескими воспоминаниями. Я пью у окна кофе и пишу о том, как крепкий настой вытесняет из головы миазмы прошлого. Через канал я вижу три окна на высокой терракотовой стене и вывеску «Дженерал консулат оф Грейт Дьючи оф Люксембург». В одном из окон я вижу и самого генерального консула Великого Герцогства. Он почти всегда неподвижен. Быть может, он тоже пишет роман в Венеции? Во всяком случае, каждая минута шлепком глины ложится на массивную скульптуру его консульского производственного стажа.
Вчера ночью под нашими окнами одна за другой проплыли одиннадцать гондол, это получал оговоренную в проспекте дозу романтики американский чартерный круиз «Магнолия». Гондольеры шестами и двусмысленными улыбками зарабатывали стаж. На последнем судне каравана гондольер пел серенаду через усилитель, так чтобы до всех долетала.
– Уи фил грейт, абсолютли марвелоус! – пищали американки.
Сегодня я вижу из окна нечто новое: под аркой консульского дома появилась восковая скульптура, сделанная под «Портрет мальчика» Пинтуриккьо. Однако не слишком ли? Конечно, сделано неплохо – и длинные волосы, и цвет лица, и шапочка, и средневековая блуза, но… все-таки… восковые куклы для услады чартерных путешественников… Не слишком ли старуха Венеция обеспокоена своим
