Картавый ухмылялся и кивал. Ему нравился мой юмор.
– Ну ладно, ладно, – притормозил он меня. – Разогнался.
Я замолчал, а он встал с табуретки и принялся ходить взад-вперед, глядя себе под ноги.
– Говоришь, не въезжаешь? Не можешь понять? До тебя не доходит?.. И не въедешь, и не поймешь. Объясни индейцу якимана, что на диване спать приятней, чем на тростниковой плетенке, что ездить на машине удобнее, чем ходить пешком, да к тому же босиком. Объясни ему, почему мы пользуемся вилкой и ложкой, чистим по утрам зубы и охлажденное виски с содовой предпочитаем пережеванным и перебродившим в кожаном мешке листьям? Сможешь объяснить?
Он остановился и глянул на меня своими раскосыми глазами. Стеклянный блестел, а живой был мутным.
– Вкус власти, динозавр, понятен тем, кто хоть раз в жизни прикоснулся к ней. А прикоснуться к ней можно только тогда, когда оценишь свою жизнь не десятками, не сотнями и даже не тысячами других жизней. Абсолютная власть есть только у бога, ибо он творит с нами все, что захочет. И чем ближе ты к нему, тем больше власти он тебе дает. Это его прерогатива, его право – награждать властью достойнейших и сильнейших.
Он снова принялся ходить по цеху, опустив голову.
– Это очень похоже на лестницу. Смотришь на первую ступеньку и думаешь: нет, я никогда не посмею ступить на нее, это аморально – убить человека, это страшно, это преступно. А потом на какое-то мгновение закрываешь глаза и делаешь шаг вперед. И происходит маленькое чудо: все твои недавние страхи уже начинают казаться смешными и наивными, и ты уже поглядываешь на следующую ступень. И снова думаешь: один – еще куда ни шло, но я никогда не смогу убить десятерых. Но приходит время, и ты поднимаешься выше и уже без особого страха смотришь на третью ступень. Убить сотню? Если очень надо, то можно. А потом пошла четвертая, пятая, и с каждой ступенью цена чужой жизни все мельчает и мельчает, как деньги при инфляции, а собственная жизнь становится дороже, величественнее. А когда ты начинаешь распоряжаться судьбой миллионов, тогда и приходит это ни с чем не сравнимое ощущение власти, и ты уже не можешь остановиться и отказаться от нее, потому что чувствуешь близость бога, его поддержку, слышишь его дыхание, тепло, идущее от него.
Ты говоришь, что я садист, убийца, – продолжал картавый после небольшой паузы. – Но почему ты не назовешь льва, перегрызающего горло зебре, убийцей? Напротив, ты с удовольствием станешь любоваться им на природе или в зоопарке, восхищаться его силой, грациозностью, мощностью его лап, челюстей. И это нормально, это действительно красиво, когда орел пикирует с огромной высоты и с лету впивается когтями в тело змеи или мыши. Это же блестящий пример боевого искусства, когда стая волков загоняет в засаду кабана! Это же балет, когда журавли, стоя на тонких ногах в тихой воде, коротким ударом клюва протыкают тело жабы! Это же цирк, когда кошка играет с забитой до полусмерти мышью!.. Почему же ты называешь меня убийцей? Хищник – да. Охотник – да. Лидер – да.
Он замолчал и уставился на меня, ожидая, что я стану возражать, спорить, но я не произнес ни слова. Картавый кивнул, словно соглашаясь с моим молчанием.
– Закон природы – самый чистый, самый целесообразный, самый изящный из всех законов, которые когда-либо существовали на земле, – продолжал он. – И только потому, что сотворен богом. Жалкие человечишки, к несчастью природы, наделенные способностью думать, попытались переплюнуть Творца и придумали свои законы. Демократия, гуманность, цивилизованность… – Он поморщился. – И к чему мы пришли? К вымиранию народов, к экологической катастрофе, к тому, что миром правят не сильные, а лживые, глупые, трусливые, больные, убогие. Инки, древняя Спарта и фашисты – только они сумели изобразить что-то отдаленно напоминающее Божий закон природы, да и то с ошибками и пороками. Надо досконально знать этнос, с которым работаешь, как тот же лев знает анатомию зебры. Этнос надо любить, заботиться о его благополучии, а затем давить во имя своей власти над ним. Индейцы якимана время от времени без всяких враждебных намерений берут булыжники и бьют ими друг друга до смерти. Так осуществляется естественный отбор – выживают сильнейшие представители рода, очищается генофонд. А я – сильнее сильнейших, я подчиню их себе и очищу себя их чистотой… Такова воля Господа. Планета перенаселена – большей частью больными и нетрудоспособными особями, а также химиками, физиками, правозащитниками, гуманистами и прочими убийцами всего земного. Человечество вымирает, динозаврик! И ты вместе с ним как типичный его представитель.
В яме снова забурлила вода, и несколько холодных капель попали мне на шею. Я провел по ней рукой, поднес ладонь к лицу, и в сумраке мне показалось, что она выпачкана в крови. Если мне нечем ему возразить, подумал я, то это означает, что мой конец близок.
– Я потратил на тебя много времени, – сказал картавый, снова опускаясь на табурет. – Но не преувеличивай свое значение. Ты – не ступень, даже не кирпичик. Ты незаметная невооруженным глазом песчинка, которая удивительно настойчиво вопит огромной скале о своих правах на существование. И я мог бы сохранить тебе жизнь как музейному экспонату. Но все дело в моих принципах. Ты давно должен быть мертв. Тебя не должно быть, понимаешь? Не должно быть вообще, ты лишнее, выпадающее звено, ты посторонняя гайка, случайно попавшая в хорошо отлаженный механизм. Тебя надо просто удалить, вытряхнуть.
Он не умрет, понял вдруг я. Он не умрет никогда, как ген звериности в человеческом теле, как наше биологическое начало. И он не болен, у него совершенно здоровая психика. Вся беда лишь в том, что его вовремя не посадили в клетку.
– Что я еще хочу тебе сказать перед тем, как ты пойдешь на волю, динозавр? – Картавый вытащил платок, вытер им лоб и шею. – Это уже касается Валери, точнее, наших с ней отношений. Чтобы ты там, на воле, – он показал пальцем вверх, – не тешил себя иллюзиями насчет ее любви к тебе, с радостью сообщаю тебе…
Он вдруг резко встал с табурета, тронул рукой пуговицу на рубашке, будто хотел ее расстегнуть, покачнулся, медленно сел и, судорожно выкинув вперед руку с пистолетом, выстрелил в меня. Пуля угодила в жестяной плафон, я увидел, как он закачался под потолком и, не дожидаясь второго выстрела, мешком повалился на пол.
Картавый, словно мое искаженное отражение, рухнул с табурета, сильно ударившись головой о бетонный пол, попытался приподняться на слабеющих руках, но пол, словно магнит булавку, притянул его к себе.
Что у него агония, я понял слишком поздно, кинулся к нему, приподнял его голову, положил себе на колено.
– Говори! – крикнул я. – Что ты хотел сообщить мне с радостью?! Говори!!
Он еще хватал губами воздух, но его живой глаз уже закатывался под веко, а на лице проступала страшная бледность. Он еще раз дернулся, его пальцы смяли мою майку на груди, и он затих. Я встал, и картавый, съехав с моих колен, прилип щекой к полу, глядя на меня стеклянным глазом.
Я поднял пистолет, сунул его за пояс, обошел труп, стараясь не смотреть на стеклянный глаз, и быстро пошел к двери. Мой рюкзак лежал под столом, я вытащил его оттуда, даже не проверив содержимое, оттянул засов и медленно приоткрыл дверь.
