я так и не закончил повесть.
— Как это — со временем плохо? — неодобрительно сощурил он глаза. — Может быть, плохо, иначе говоря, с материалом, но со временем… — Помолчав, продолжил уже, деликатно обобщая, как бы подсказывая более веское оправдание: — Иная спешка тоже к добру не приводит. Сдаст ретивый писака толстенькую рукопись на ту же злободневную тему, прочтешь — откровенная, низкого уровня, конъюнктурщина. Злободневная тема должна быть и художественно ярко описана, и раскрыта даровито, на то она и злободневная… Работа до изнеможения, денная и нощная — таков наш удел. — Ободряюще взглянул: — Впрочем, и мне за то, что завяз в «Песках», следовало бы всыпать, но сегодня не пристало, — хитровато улыбнулся Закруткин, подталкивая меня к спущенному с теплохода трапу.
Легкокрылая «Заря» несется в ночи. Окна в салоне почти на уровне воды. Виталий Александрович, конечно же усталый, бодрится. Отогнув занавеску, тщится что-либо увидеть за окном. Надо мной полумрак, и, приникнув к толстому, но прозрачному стеклу, я всё различаю.
Непроницаемо темен вдали лес. Освещенные луной берега словно покрыты инеем. И звезды, сорвавшись в реку, неведомо как возвращаются на небо, горят ярким, нестерпимым блеском.
Кручи станицы Раздорской — много дальше. Но я вижу их красно-оранжевые скаты, желтизну песчаных осыпей, поросшие травой распадки. Наверное, и с хорошо знакомым тебе человеком так же легко, как легко плыть по изученному годами фарватеру.
Выхожу из салона. Вскипающая волна обдает брызгами. Огни бакенов, зарево скрытого за лесом селения. Промелькнула затянутая брезентом лодка. Еще две — клюют на берегу носом, меж ними — в круговерти волн — ветвистая коряга. Холодно. По самые уши поднимаю воротник и, наверное, поэтому не слышу шагов Закруткина.
Сняв очки, Виталий Александрович на секунду закрывает глаза, что-то тихо, больше для себя, говорит. В такой день человеку, хотя бы минуту, следует побыть одному.
Виталий Александрович не замечает, как взлохмаченная седая прядь лезет на глаза, стоит, резко выпрямившись, поглощенный своими мыслями.
В памятные дни принято спрашивать у людей, жалеют ли они о прошедшем, повторили бы пройденное, начнись жизнь сначала. Я не смел спросить о том Закруткина. Между нами одновременно было и единение, и невысказанное сиюминутное отчуждение. Только ему было дозволено судить и спрашивать с себя. Будет ли это раскаянием или одобрением нелегкого, но раз и навсегда избранного пути?.. Ощущая свою невольную сопричастность к происходящему, я ждал, к какому выводу придет Закруткин.
Он глубоко вздохнул, поднял глаза, долго вглядывался в небо, пока утверждающе не сказал:
— Да-а, Млечный Путь не виден, но это не значит, что Земля не его частица.
Я вспомнил одну из первых встреч с Закруткиным, только теперь поняв глубокий смысл сказанного тогда и сегодня писателем.
И снова я будто воочию увидел на вершине раздорского яра мазаный домик, где как-то ночевал, покосившееся крылечко, из-под которого непросыхающим ручейком сбегает узкая, в две ступни, тропинка… Так и к сердцу большого Человека тянутся сотни тропинок-сердец. И сердце Человека не позволит себе передышки, послабления, минутной, «пользы ради», фальши. Лишь в часы отдохновения ослабевает его накал, и душа Человека предстает уязвимо-раскрепощенной, доверительно-беззащитной.
Как бы в подтверждение этого Виталий Александрович, надев очки, произнес дрогнувшим голосом:
— Или я чересчур доверчив ко всем, или ничего не понимаю в людях.
Нас несколько раз звали погреться, но мы упорно превозмогали холод, думая каждый о чем-то своем, что, скорее, было глубоко общим…
Поднявшийся ветер шумел в прибрежном лесу, захлестывал воду в намытые расщелины. Волна клокотала, встречаясь с другой волной, и глухие шлепки то замирали, то вновь возникали в ночи…
Когда подходишь к дому Закруткиных — добротному, под ребристой крышей, невольно бросается в глаза необычный флюгер: бравый казак, салютующий саблей. Под пушистой елью в каменной задумчивости — скифская баба. Провисшие цепи обрамляют дорожку, ведущую к веранде. Левее — увитая диким виноградом беседка. Этот уголок усадьбы Виталий Александрович особенно любил. Может быть, поэтому, когда я приехал подготовить его выступление для «Литературной России», Виталий Александрович посоветовал пройти в беседку.
Через дорогу — за шеренгой пирамидальных тополей — речушка Барсовка, как говорится, воробью по колено…
— Изменился водопочвенный режим, — сетует Закруткин. — И таких исчезающих речек тысячи.
Общеизвестен цикл документальных новелл Виталия Закруткина «Слово о бессловесном», направленных в защиту природы. В свое время это было первое выступление на подобную тему. К сожалению, положение не изменилось к лучшему, и в защиту «бессловесного друга», — как выразился Виталий Александрович, — вступаться приходится намного чаще. Принятые правительством законы об охране природы крайне важны. Но мысль Виталия Александровича сводится к тому, что никакие законы не помогут, пока мы сами внутренне не изменим своего отношения к ней.
Не менее живо затронул Виталий Александрович вопрос о статусе депутата. Главное, что заключалось в его высказываниях, — это не замыкаться в так называемых «прямых» обязанностях… Конечно, содействие строительству новых школ, амбулаторий, прокладке дорог с твердым покрытием — чему он, кстати, как депутат областного Совета активно содействовал — важное и нужное дело. Но надо смотреть и дальше.
В сельском хозяйстве много еще такого, что не может не привлечь внимание «слуги народа», хотя, на первый взгляд, и не входит в его непосредственную «компетенцию».
Как не бить, к примеру, тревоги при виде так называемой «механизации работ» в овощеводстве, плодоводстве, виноградарстве. Почему специалисты, ученые несколько лет кряду закрывают глаза на то, как ухудшились вкусовые качества помидоров, бахчевых, фруктов? Почему не только в Кочетовском винсовхозе, но и в подобных хозяйствах Семикаракорского, других прилегающих к нему районов практически не разводят традиционные столовые сорта сладкой продукции? А ведь Продовольственной программой было намечено потребление населением именно натурального винограда, а не переработанного, почти полностью, на вино.
Виталий Александрович в досаде прошелся…
— Дождусь завершения полевых работ и на первом же совещании… у нас, в Семикаракорске, или в Ростове, и во всеуслышанье… Не впервой…
Горячие лучи пробивались сквозь листву. Разморенные жарой собаки спаши, тяжело дыша.
Виталий Александрович торопливо поднялся…
— Я, пожалуй, с часок на другое переключусь.
В доме — на широком столе, заваленном кипами писем и подшивками газет, — «знаменитый закруткинский беспорядок» (как шутит сам хозяин) — гранки «Сотворения мира».
— Вот, всё вычитываю, — как бы жалуется сам на себя Закруткин. — В конце июля надо отсылать верстку на переиздание.
В глубокой задумчивости помолчал и, не отрывая глаз от бумаг, обронил:
— Просмотрел за неделю, писал и обдумывал — тридцать лет…
На самом уголке стола синеет сложенная карта, поверх нее фотографии, газетные вырезки с пометками на краях. Перехватив мой взгляд, Закруткин пояснил:
— Работаю
