Книга Грехи отцов отпустят дети - Анна и Сергей Литвиновы

Это враки, что с течением времени желания утихают, а чувства усмиряются. Нет, спорить не будем, интенсивность каждого отдельного чувства, пожалуй, снижается. Зато вот самих желаний – их становится больше. Если брать пример на бытовом уровне, совсем недавно она впервые в жизни попробовала плод под названием «аннона». И что же? Ей теперь желается съесть не только персик, грушу или, скажем, манго. Но вот теперь – и ее, аннону.

Всю жизнь Антонина Николаевна стремилась следовать за своими желаниями, потрафлять им. Потому столько успела. Столько увидела, сделала, совершила. Прожила, если вдуматься, не одну, а несколько жизней. С разными мужчинами, в разных странах. Прочувствовала и испытала многое.

Но ведь и дальше хочется!

Хочется жить, путешествовать, любить. Есть прекрасный пример: Лени Рифеншталь. Была великим режиссером и любимицей Рейха. Да и после войны все нацисты посыпали голову пеплом – а она ударилась оземь и обратилась путешественницей, богачкой, аквалангисткой, фото-графиней, утехой молодых любовников.

Правда, Лени – гениальный, как говорят, режиссер, а она, Тоня, никогда всерьез о себе не думала, что она художница.

Но тусоваться в той среде ей нравилось. И нравилось, когда хвалили. А еще приятно было, что она «нонконформист», и приятно было думать, что в Советском Союзе ее не выставляют и не покупают не потому, что она не талантлива, а потому, что бунтарь, абстракционист и отказывается следовать глупым установлениям соцреализма.

Хотя в какой-то из своих жизней – кушать ведь тоже что-то надо – приходилось рисовать обложки научно-популярных книг, и иллюстрации к журналу «Химия и жизнь», и мультики для «Союзмультфильма», и детские книги. И даже в подцензурном искусстве, которое она слегка презирала, все равно ей нравилось, когда хвалят ее острый карандаш и уверенный штрих.

Но когда в стране забушевала перестройка, и подпольное советское искусство вдруг стало сверхпопулярным на Западе, и все они там вспыхнули – и Белютин, и Юл Соостер, и Кабаков, и Кибиров, и Рабин, и Комар с Меламидом, – и ей тоже достались причитающиеся ей «пятнадцать минут славы» (как совершенно верно заметил другой художник, великий Энди Уорхолл). Но даже тогда, когда о ней – да на первой полосе! – написала «Нью-Йорк таймс», Антонина Николаевна все равно чувствовала себя отчасти как Хлестаков в уездном городе: все они меня немного не за ту персону принимают. И еще: вот хорошо, что так-таки и не нашелся мальчик, который в ее адрес крикнул: «А король-то голый!» Однако мальчик – мальчиком, а вот время… Просто ее работы с течением времени стала поглощать, сама собой, река Лета, заносить песок вечности.

А не хочется. К тому же у этой неверной девки, славы, имеется уверенный, надежный заменитель – деньги.

Это только при советской власти деньги ничего не значили. Имело значение, с кем ты знаком.

С кем тусуешься. С кем связан. Кто у тебя в друзьях. Кто любовник.

И как жаль, о, как бесконечно жаль, что время нельзя обратить вспять, и она уже не та юная, крепкая, задорная Тоня, как много-много лет назад! Эх, был бы нынешний опыт – она тогдашнюю свою молодость, свежесть и красоту конвертировала бы куда как успешней, чем случилось в реальности.

Вспомнилось: шестьдесят второй, что ли, год. Холодное-холодное лето. Льет и льет. А она не замечает – выпускница Строгановки, да еще подающая большие надежды. Но чем простаивать перед холстом, мучительно морща лоб, что написать и в какой манере, ей гораздо больше нравится тусоваться… Нет, тогда еще не говорили тусоваться, а как? Кажется, корешиться… Так вот, ей гораздо больше нравилось корешиться, отдавая предпочтение обществу взрослых, умных, знаменитых. Как однажды у кого-то в мастерской – кажется, у Неизвестного? – все вились вокруг тогдашних звезд: Аксенова, Вознесенского. Кажется, отмечали книжку последнего, «Треугольную грушу». Автор что-то читал нараспев. «Ах, Мерлин, Мерлин, героиня самоубийства и героина». А Тоня в то же время заприметила парнишку лет тридцати, худенького, щуплого, с усиками, он непрерывно курил. «Кто таков?» – спросила исподволь. «А ты не знаешь? Это же Тарковский Андрей, выпускник ВГИКа, режиссер, у него вот только сейчас первый фильм вышел, «Иваново детство». Видела?»

– Нет. А про что?

– Про войну.

– Ой, про войну я не люблю.

– Да ты что! Фильм гениальный, обязательно сходи! Его на фестиваль в Венецию собираются везти.

– И Тарковский этот в Венецию поедет?

– А как же без него!

И хоть и поглядывал на нее тогда через стол этот паренек весьма заинтересованно, и посмотрела она три дня спустя тот самый фильм в кинотеатре «Факел» (да, мощно и ярко, хотя и тяжело, трагично) – но момент для встречи был безнадежно упущен, и больше они никогда не встретились.

Хотя были в ее жизни другие. И тоже таланты, красавцы, поэты. Иначе как бы она, двадцатидвухлетняя, попала на выставку в Манеж – ту самую, теперь легендарную, образца декабря шестьдесят третьего! Да, притулилась – с двумя своими картинами, честно говоря, весьма и весьма ученическими, которые и от социалистического реализма отстали, и к «новой реальности»6 не прибились. Зато Тоня лично в том Манеже присутствовала, и хоть за спинами многих, но видела быструю проходку «первого лица», Хрущева Никиты Сергеевича, а рядом с ним и Косыгина, и Суслова, и Шелепина. И слышала державный рев первого секретаря ЦК: «Да вы художники или педерасты?! Корова хвостом лучше нарисует, чем вы!!!» И еще – его же крик: «Да! В искусстве я сталинист!» И хоть понимала тогда Тоня, что ни талантом, ни возможностями не выросла до столь высоченного уровня, зато какими горячими и веселыми были в ту пору ночки! С возлюбленным тогдашним, мэтром, который казался почти стариком в свои сорок четыре и который продвинул ее, Тоню, и в свою студию, и в Манеж.