Вы не знаете, что такое театр. Бывают сложные машины на свете, но театр сложнее всего.
М. Булгаков, «Театральный роман»Опалина разрывали противоречивые чувства.
Прочитав рапорт ночного вахтера, он, конечно же, первым делом должен был отправиться к буфетчику Андреичу, который слыл в театре всезнайкой, а после него пойти к Колышкину, и не исключено, что этот немолодой человек с цепким взглядом мог бы рассказать ему что-то полезное. Однако вместо этого Иван стал блуждать по театру и сам хорошенько не зная, на что он, собственно, надеется.
Иногда ему казалось, что он попал в какой-то запутанный лабиринт, потому что любой коридор мог привести куда угодно. Двери слева и справа могли быть снабжены табличками с надписями, но чаще всего какие-либо указатели отсутствовали, и, проходя мимо, Опалин терялся в догадках. За одними дверями пели, за другими играли на рояле, и из-за неплотно прикрытой створки доносился строгий женский голос, произносящий странные слова:
— Релеве! Томбе! Купе![9] Руки! Озерова, ну нельзя же руки коромыслом держать! Пеструхина, спина! А сейчас легкое па-де-бурре…
«Какой у них странный мир, — думал Опалин, удаляясь и немного жалея, что нельзя просто так заглянуть в дверь и узнать, что за ней делается. — И необычно, и… нет, нельзя так думать! — Он встряхнулся. — Все это видимость, а факт заключается в том, что я видел возле театра труп Павла Виноградова, которого убили… И Благушин… Интересно, почему он составил такой рапорт?»
Если верить тому, что написал ночной вахтер, в театр той ночью ломился гражданин лет сорока в состоянии алкогольного опьянения, с которым была гражданка, чрезвычайно смахивающая на женщину легкого поведения. По долгу службы Опалину приходилось иметь дело с самыми разными свидетелями, и он вполне допускал, что ночью можно спутать человека, которому не сравнялось и тридцати, с сорокалетним. Куда больше его задело то, как в рапорте была описана Люся.
«Все-таки надо с ней помириться… Вообще пора как-то устроить свою жизнь. Чтобы жена, дети… Чтобы было к кому возвращаться домой. Распишемся с ней, будем жить в моей комнате, потом, может быть, квартиру дадут… А это что?»
Не устояв перед соблазном, он вошел в распахнутую дверь — и неожиданно оказался в зале, на одном из верхних ярусов. В глаза хлынул алый бархат лож и золото отделки, потом Опалин увидел наверху огромную люстру — знаменитую хрустальную люстру Большого, пережившую не одно поколение зрителей. Зал был восхитительно пуст и как-то по-особенному, таинственно тих.
Иван не мог сказать определенно, нравится ему эта насторожившаяся тишина или нет. В старом здании театра, с его запутанными коридорами, он ощущал себя чуждым элементом, пришельцем, незваным гостем, но зал его покорил. Занавес был раздвинут, сцена лежала плоская и трогательно беззащитная без всей мишуры, которая маскирует ее в дни представлений. С того места, где стоял Опалин, она вдобавок показалась ему очень маленькой.
Он не двигался, впитывая всеми порами ту особенную умиротворенность, которую можно встретить лишь в очень старых и очень красивых театрах, пространство которых, напитавшееся искусством, словно вплотную примыкает к космосу. Ему не хотелось ни о чем думать; он готов был забыть о том, для чего, собственно, сюда явился. Все его горести и разочарования, скверно устроенная жизнь в комнате перенаселенной коммуналки вдруг отступили, стали казаться такими незначительными, словно…
— Морошкин! Морошкин!
По сцене из кулисы в противоположную кулису опрометью пробежал человек. Иван с сожалением отвернулся — очарование кончилось. Он вернулся в реальность, в которой ему надо было проводить дознание по факту исчезновения гражданина Виноградова Павла Борисовича 1915 года рождения.
«Буфетчик… как его… Андреич, кажется. И я хорош, фамилию не спросил… Или сначала поговорить с Колышкиным?»
Но вместо этого Опалин, покинув зал, вновь стал блуждать по театру без всякой видимой цели. Очередной коридор привел его к огромной лестнице, казавшейся бесконечной, по которой тянуло сквозняком. Подумав, Иван стал подниматься по ступенькам и наконец добрался до самого верха. Двинувшись наугад, он неожиданно оказался на площадке с большим окном, из которого была видна спина Аполлона и крупы позеленевших от времени бронзовых лошадей. Далеко внизу расстилалась Театральная площадь, которую, само собой, давно переименовали в честь очередного революционного деятеля, но которую москвичи упорно продолжали называть по-старому. Сверху из пышных седых облаков падал снег, и его хлопья ложились на прическу бога, на его колесницу и застывшие гривы лошадей.
Опалин подумал, что Павел Виноградов каждый день ходил по этим коридорам и в любое время мог видеть Аполлона. Более того, Павел выходил на сцену, и, значит, весь этот ало-золотой мир вокруг в какой-то мере принадлежал ему — на время представления уж точно. «А может быть, он видел совсем не то, что я… Черт возьми, у меня такое настроение, словно стихов начитался. Делом надо заниматься…»
