Пойманную дичь, чтобы не подпортилась за ночь, проще всего было бы спрятать в воде, но Черевичник боялся сома. Как раз наступило время нереста, и сом вполне мог подняться в этот тихий пруд; утащить же на дно полный ягдташ крупному сому не составило бы особого труда. И Черевичник решил подвесить свою добычу под настилом мельницы между сваями над самой водой. Здесь было сыро и достаточно холодно. Здесь пахло гниющим деревом и лягушками. Хитроумный Черевичник рассчитывал так: погнавшись за лягушками, сом не заметит птицы.
Устроились на ночлег в наскоро сделанном шалаше.
Ночь легла ясная и тихая. Из-за леса неспешно поднималось блюдце луны, а небо — чёрная столешница, обсыпанная мукой, — представлялось такой же жердью, как и земля, представлялось крышей мира, которую, дотянувшись, можно потрогать, и, приподняв которую, можно лицезреть мир потусторонний, и v видеть Божественный свет, увидеть и самого Господа, сидящего на троне... Какая-то крупная рыба, а хоть бы и сом, разгулялась в ночь — резвилась в пруду, била по воде хвостом и тем рушила тишину ночи и тревожила сон. Черевичник раза три поднимался и ходил к мельнице и, поругиваясь на невидимую в чёрной воде рыбину, ощупывал свою добычу. Под ногами его пронзительно скрипели иссохшие доски... Одна за другой падали с небосвода звёзды, мука сыпалась и на поверхность пруда, должно быть, ещё работала старая мельница, должно быть, где-то поблизости бродил призрачный мельник — кто-то вздыхал и как будто позёвывал. Черевичник, крестясь, сотворял молитву, а потом, чертыхаясь, швырял в пруд камень и, на время успокоенный, опять забирался в шалаш. К утру его всё же сморил глубокий сон, и никакие всплески у развалившегося мельничного колеса уже не способны были тот сон нарушить.
Александр Модестович проснулся на заре. Он отчётливо слышал, как играла в пруду рыбина. Это, без сомнения, был сом, которого всю ночь сторожил Черевичник. Сом подплыл так близко к берегу, к зарослям осоки — той самой, редкой, малоцветковой, — что она зашелестела о его гибкое скользкое тело. Александру Модестовичу даже почудилось, будто сом дышит, — так же, как человек, не жабрами, а лёгкими; близкое дыхание рыбы прогнало остатки сна. А сом, покрутившись у берега, ушёл на глубину. При этом могучий хвост его так сильно ударил по поверхности пруда, что посыпались брызги и вода взбурлила, как вскипела. На минуту-другую всё стихло. Но вот плеск послышался опять — уже у плотины, у спрятанной птицы. Черевичник же спал, уткнувшись помятым лицом в ворох увядшей травы, — намаялся за ночь. Тогда Александр Модестович осторожно выбрался из шалаша и, подобрав возле потухшего костра увесистую суковатую палку, направился к пруду. Он слышал, как шумно резвился сом, и потому не крался особо: шёл, придумывал — только ли пугнуть расшалившегося хищника или попытаться оглушить его и вытащить на берег к зависти Черевичника. С этими мыслями Александр Модестович потихоньку выглянул из-за куста крушины... и от изумления ахнул — вовсе не сом игрался в пруду, а плескалась там русалка. Впервые в жизни Александр Модестович не верил своим глазам. Увы, слепило восходящее солнце. Так некстати восходящее, ибо смотреть приходилось против его лучей. Однако, прикрыв глаза ладонью, Александр Модестович мог разглядеть возникшее перед ним мифическое существо. На челе русалки красовался ж мок из цветков одуванчика, мокрые волосы пришили к плечам. А может, это были водоросли? Трудно разобрать... Лицо правильное, красивое, оно напоминало лицо античной богини, но зеленоватый цвет его вселял в Александра Модестовича некий суеверный трепет. Или это зеленоватые блики отражались от воды? Глаза у русалки были невидящие, глаза «задумались», полуулыбка застыла на устах. При невидящих глазах она представлялась полуулыбкой Горгоны. У Александра Модестовича похолодело на сердце от той мысли, но он оставался недвижим и смотрел, зачарованный. Русалка плавно перевернулась на спину, теперь она плыла совсем недалеко от берега, плыла медленно, слегка раскинув руки и держа их ладонями кверху; на ладонях у неё, узких, зеленоватых, лежали нежные белые кувшинки, и тянулись за руками её по воде сердцевидные листья, листья кувшинок — любовь. Она была красавица — эта русалка из легенды. Ноги Александра Модестовича словно вросли в землю, а сам он как будто стал ветвью крушины, за кустом которой прятался. Он подумал, что не повредило бы сейчас и крестное знамение, но вовремя спохватился: от знамения русалка могла бы исчезнуть. А Александру Модестовичу хотелось продлить чудесное видение, и рука Александра Модестовича застыла, едва поднявшись до уровня плеча. Сердце неистово стучало и висках, сердце могло бы его выдать, но он не в силах был унять сердцебиение, да он скоро и забыл о нём, потому что забыл о себе... Волосы русалки извод венка медленно струились по плечам, колыхались, обтекали небольшую девичью грудь. Была чёрная вода, была нежно-зелёная ряска, потревоженные поля ряски смыкались уже на животе русалки и расстилались позади неё будто бы и не тронутые... Но вот наконец солнце поднялось повыше над лесом и осветило пруд. И тогда лицо русалки вдруг утратило зеленоватый оттенок. Она улыбнулась солнечному свету и, выпустив кувшинки, поплыла быстрее; она помогала себе плавными взмахами рук, и при каждом взмахе лилейная грудь её на секунду показывалась из воды. Два розовых солнышка, полыхавшие в пруду, так и ожгли сердце Александра Модестовича, листья крушины затрепетали, как под ветром, ветви проняла дрожь. А она всё забавлялась, всё привораживала: то поводила красивыми руками, изображала волну, и руки её были гибкими, как змеи, то белыми ножками взбалтывала, размётывала ряску, то целовала кувшинки алыми губами, то посмеивалась — сыпала серебро, то вздыхала сладко. А тут вблизи бережка она возьми да и поднимись из воды перед самым Александром Модестовичем — ряску со стройных бёдер смахнула да вся ему открылась, от венца до щиколоток, нимфа, богиня, вышедшая из воды с зарею, — сама заря, нарождающийся день... Совершенство из совершенств. Ах ты, Господи! У Александра Модестовича от такого видения свело дыхание; он по-прежнему был недвижим и ничем не выдал себя. Он уже давно понял, что перед ним не русалка и не лесная нимфа, а Ольга, красавица-корчмарка. И знал Александр Модестович, что подсматривать за купающимися девицами нехорошо, однако всё равно смотрел, так как был зачарован и ничего не мог с собой поделать. И рассмотрел Ольгу изрядно. Да так, что позабыл и про осоку малоцветковую, и про все иные образцы, а если бы в это время он вспомнил о медицинской науке, то вспомнил бы о ней без обычной сердечной привязанности, ибо сердцем своим уже не владел. Лишь когда Ольга оделась и ушла, Александром Модестовичем овладело чувство, будто он совершил нечто зазорное, недостойное. Однако чувство это ослабло и ушло, едва он припомнил, что оказался свидетелем купания не нарочно. А и сердце кольнуло — ах, как она хороша! Он тем более успокоился, обратив внимание на то, что рука его всё ещё крепко сжимала суковатую палку, приготовившую для сома. Александр Модестович лёг навзничь в траву и, глядя в ясное утреннее небо, предался размышлениям об Ольге. Сейчас ему показалось странным, что он до сих пор не побывал в корчме, также показалось странным, что при той встрече на дороге он не заговорил с Ольгой, и даже в церкви, где можно было как бы ненароком оказаться рядом с ней, ни, отыскав её глазами, непременно становился вдали от неё. Во всём этом ему виделся теперь какой-то протест. Местные женихи так и вились вокруг Ольги, пс годичный хлыщ гувернёр был не прочь за ней приволокнуться. Хорош бы оказался молодой барин, таскающийся за девицей наравне со своими холопами! Нот и протест... Это была правильная мысль, но это была не его мысль, недобрая мысль. И он отогнал её, он — дворянин, не почитающий за унижение врачевать холопов после знахарей и ворожей. Александр Модестович вдруг подумал, что протест его просто глуп, и решил, что никакие обстоятельства в это утро как будто не препятствуют ему позавтракать в корчме. Он всё ещё старался убедить себя в том, что никаких особых намерений в отношении Ольги не имеет, а только хочет ещё раз взглянуть на неё.
