— И сколько мне еще так мучиться?
— Мануальщики делают чудеса. Опирайся мне на плечи! — приказала Ольга и повезла меня по длинному больничному коридору.
Я боялась, что какая-нибудь сердитая медсестра загонит нас обратно в палату либо мы вызовем подозрения у посетителей. Но, как ни странно, мы не очень бросались в глаза, проезжая мимо больничных каталок и детей, прыгающих от скуки на месте. Я показала на стрелку под самым потолком, которая указывала путь в комнату для курения. Ольга помотала головой и, проехав еще немного вперед, свернула в коридорчик, ведущий в столовую.
— Ты хочешь в столовую? — спросила я.
— Нет, и тут нормально, — сказала она и поставила мое кресло прямо под объявлением о том, что курить запрещено. Я указала ей на это объявление.
— Но разве это не приятно — делать порой то, что нельзя?! — воскликнула Ольга с наигранным возмущением.
Не успела я и слова вымолвить в ответ, как она уже сунула мне в рот сигарету и зажгла ее. Я почувствовала, как никотин доходит до самых кончиков моих пальцев.
Я превратилась в Магду с бритой головой, в очках, как у мишки панды. Рядом сидела моя подруга Ольга с наколкой имени актера, который теперь растолстел и стал брюзгливым. Мануальщики делали чудеса, а мы курили в неположенном месте. В жизни все бывает порой на удивление просто.
Каждый день меня навещали: родственники и друзья. Некоторых из них я до этого не видела годами. Они, похоже, договорились между собой и все четко распланировали, лишь бы не допустить у меня даже мысли об экзистенциальном одиночестве. Это помогало. В этом было даже что-то трогательное. Я всегда по шагам в коридоре старалась угадать, кто сегодня собирается дежурить у моей постели. Если какая-нибудь скучная тетка, я превращала разочарование в благодарность с внутренней готовностью, которая вызвала бы экстатическую радость у мамаши Мириам с курсов TRIP.
Обычно они являлись по двое, чтобы снизить вероятность возникновения неловких пауз. С робким любопытством, неуверенной походкой они подходили ко мне и осторожно меня чмокали. Я улыбалась всегда почти одинаково — извиняющейся и одновременно обезоруживающей улыбкой, чтобы несколько компенсировать шок, который вызывала в них моя новая внешность. Посетители вначале пытались немного шутить, осторожно интересовались моим самочувствием, а потом начинали нести разную чушь о телепередачах, о королевском доме, о клубах по интересам, о вкусных блюдах из рыбы, об усилении позиции крайне правых, о курортах подешевле, затем снова, словно невзначай, возвращались к теме моего самочувствия, чтобы немедленно перейти к обсуждению кошмарных опозданий электричек, любовных неурядиц незнакомых мне людей, ремонту фасадов, снижению числа рабочих мест, философским текстам песен, политическим скандалам и погоде.
Однажды пришли вместе даже оба моих родителя. Они забывали себя и на пару минут вновь находили в бесконечно повторяющихся воспоминаниях о своем веселом прошлом. Вздыхали с довольными улыбками, бросая быстрый взгляд в мою сторону, потом отыскивали какой-нибудь камень преткновения и покидали больничную палату, продолжая сдержанно друг с другом спорить. Это вызывало во мне странное чувство повторения чего-то давно знакомого.
Даже Катя с Брамом пришли один раз в виде посетительской пары. Катя ворвалась в палату со словами: «У меня уже целых три дня понос» и «Через месяц я еду в Мозамбик». Брам трусил следом за ней с передачей для меня в руках.
Когда мои посетители расходились по домам, мы с Ольгой начинали смотреть телевикторины. Я громко кляла собственное невежество, казавшееся просто вопиющим на фоне Ольгиных быстрых и в основном правильных ответов.
— Магда, я смотрю викторины с тех самых пор, как изобрели телевизор, — пояснила она с гордой ухмылкой и постучала себя по голове. — Все остальное — память. Но после стольких лет с клиентами это немудрено.
Когда подходила к концу последняя викторина, она посылала мне воздушный поцелуй и немедленно засыпала. Я принимала таблетку валиума и в темноте вспоминала своих сегодняшних посетителей. Время шло, и неявившихся оставалось все меньше и меньше. Я говорила себе в утешение, что моему пропавшему принцу на его моторизованном коне неоткуда знать, где я, а Бенуа и Ремко еще придут. Сядут по обе стороны моей кровати и начнут орошать мои руки слезами. «Ну-ну, перестаньте», — скажу я им, брошу пару слов о благе прощения и пообещаю, что все уладится.
* * *
Спустившись вниз к панели со звонками, я разгадал ее игру. На ее лице сквозила мрачная веселость неспящей, которой уже нечего терять, кроме себя самой. Скрюченными из-за утраченного покоя пальцами она водила по табличкам с фамилиями. Мышцы ее рук были напряжены, и, когда она слегка переступала на своих высоких каблуках, ее ноги тоже дрожали. Но в тусклых зрачках змеились кольца лавы, которая скорее взорвется, чем прогнется; это оживило во мне воспоминания, согревавшие меня изнутри. От этой женщины одновременно веяло опасностью и теплом моей матери.
По понятным причинам я никогда не посещал церковь. Меня тошнило от мысли, что где-то есть Бог, спокойно взирающий на разрушение его творения. Поэтому я всегда отрицал его существование. Когда настырные «свидетели Иеговы» как-то раз спросили меня, верю ли я в будущее, я торжественно ответил: «Еще совсем недавно рекламные щиты обещали нам светлое будущее в оранжевых тонах, но, по моему скромному мнению, оно все такое же черное».
В моем мыслительном арсенале не было таких понятий, как «судьба» или «предназначение». Свою жизнь я рассматривал как цепочку досадных случайностей и неправильных решений. Метафоры и символы уместны в рассказах писателей, а не в действительности, в беспорядке нагромождающей произвольные фрагменты.
Но эта девушка, что не могла уснуть и была так похожа на мою мать, пришла рассказать мне, что в жизни все взаимосвязано. Она, похоже, собиралась указать мне на поворотный момент в конце первого акта моего существования и подчеркнуть, что второй акт логически из него вытекает. Она с улыбкой опустит цепочку событий, по ходу которых она спешит на помощь антигерою в главной роли, чтобы перейти к заключительной сцене, в которой она, словно при замедленной съемке, развернется от кухонного стола и протянет мне тарелку со съедобной мордашкой. В эту минуту меня захлестнут эмоции и я в слезах покрою поцелуями ее лоб.
В ту ночь, когда она нажала на звонок квартиры Де Хитера, моя рука уже лежала на трубке домофона.
Голос у нее громче, чем у моей мамы, и в нем не слышен диалект нашего морюшка. Я обдумывал вопросы, на которые она даст ответ и тем самым снова вдохнет в меня жизнь.
— Ты никогда не спишь? — спросил я, появившись перед ней впервые.
— Очень мало, — ответила она, и по ее молчанию я догадался, что, если я сейчас спрошу: «Почему?» — это может ее испугать.
И тогда я сказал:
— Как и я.
— Почему? — спросила она.
Я пожал плечами и предложил сходить чего-нибудь выпить. Она считала, что все уже закрыто, и тогда я повел ее в «Спорткафе». В углу на диванчике спал с открытым ртом какой-то престарелый тип. За столом чуть подальше сидел «укурок», бессмысленно глядевший на спящего. Что-то подсказало мне, что это не самое подходящее место для первого свидания с молодой женщиной.
