Котов хмуро глянул на кладбище.
– Сами они, что ли? – еле слышно отозвался Гайдук.
– Ты что, гад, мелешь?! А это мы их, что ли?
Гайдук набычился, но взгляда не отвел.
– На что мешать с землей свои могилы? То тебе даже не хата. Назад не поставишь.
– Дебил, это подстава. Сурово, да без жертв среди мирного населения. Типа, это мы. – И резко новым тоном: – Сам, часом, казачок, не местного розлива?
– Кабы так. Мож, уж дома чаек хлебали бы. Сходи с дороги, если хочешь хоть куда-то дотопать.
Гайдук пропустил шаг и отстал, разом оборвав разговор. В усталой тишине послышалось странное размеренное бормотание. Я пошарила взглядом.
– Довгань! Молишься, что ли?..
– Холодно! Холодно. Холодно! – маршируя, на каждые два шага повторял тот.
– Э, Довга. Эй! – попытался остановить его Сотник.
Тот не дал себя задержать, вывернулся и, бубня и чеканя шаг, ушел вперед.
Тем временем кладбище стекло нам за спину, замкнулось высокой поваленной оградой. Сразу за ней стояли три нетронутых свежих холма без крестов и дальше – черный сплошной частокол неснятых подсолнухов. Свернутые на сторону под одним углом крупные головы их глядели в землю.
Котов приостановился и гаркнул внезапно:
– Взво-од! Рули в подсолнухи.
– Что, больной?
– Кот! Там хрен пройдешь, гля, сосны!
– Молча. Бегом, блядь! Повторять не буду. – Он втянул голову в плечи и свернул первым.
И вовремя. Мистически вовремя, настолько быстро все произошло. Только мы влезли в эти несгибаемые будыли, оглушенные грохотом скрюченных черных листьев, наждачной обсыпью стеблей и собственным матом, как по нашей цветочной дороге из-за холма пошли танки. Живые и тяжкие, невероятные, как в кино. Рев двигателей скоро-скоро заткнул последнюю глотку, тогда мы рассмотрели их предельно близко. Четырнадцать «шестьдесят четвертых» без знаков в тринадцати шагах от носа.
– Мамочки…
– Ухо в землю. Лежать, блядь.
Мы вросли в сыру матушку на добрую треть. Рослые лысые стебли не могли быть сколько-то серьезным укрытием. Меня свело в дугу от чуть приподнятого лба до пальцев ног. Под локтями в лунки быстро набежала вода, но холод уступил место горячей тонкой дрожи.
Машины бодро текли мимо нас на Песково. Моторы стрекотали невероятным стальным грохотом, он все глубже давил меня в грязную жижу. Я ребрами чувствовала судорогу земли, она вползала мне в мягкий низ живота холодом, похожим на ужас.
Склизкий пот стал липким, как клейстер, в кишках крутануло. Словно спутались, смялись в голове все доводы рассудка. Не передать, как мне хотелось вскочить и рвануть бегом в голое поле. Во весь рост. Так надо. Прочь. Пусть заметят. Меня, всех, похуй. Пусть стреляют. Только бы дальше, дальше, дальше от этих стальных туш!!! Полной пятерней я врылась в грязь и не отпускала. Хотела зажмурить глаза, вместо этого… восемь. Девять. Десять! Одиннадцать! Сколько еще? Меж пальцев скользила земляная каша, под ногти лезли мелкие камни. Глубже. Господи! Не веря себе, я всеми силами цеплялась за землю.
Но все. Последний корпус хаки, и на нем – оранжевая лампочка «конец колонны». Все, все. Все стихло. И вдох и выдох сквозь оскал, чтоб успокоиться.
Эхо моторов волнами еще возвращалось из-за холма и, наконец, совсем пропало. Мы по-прежнему лежали, только головы решились приподнять. Остервенело кашлял, давясь слюной, Шапинский, придушенный черным смогом.
– Блядь!
– Че, усрались?
– Ну нихуя себе! Сколько?
– Четырнадцать.
– Сколько?!
– Я насчитал шестнадцать.
– Ага. Двадцать не хочешь?
– Моргал, братишка, часто. Ошибочка вышла. Четырнадцать.
– Так, мож, то мы? Братва! Так, може, наши?
– А-ха-ха! Бегом марш! Недалеко ушли, еще догонишь.
– Надейся, «наши». Прут без знаков с востока. Так ходит всем известно кто, всем известно откуда. Громко и без здрасьте.
– С чего ты взял?!
– А то кто? Кумекай.
– А старье-то, старье! Экономят, блядь, на союзниках.
– Детка! С тебя того старья хватит выше макушки.
– Нам бы сейчас эрпегешечку. – Сотник вывалился из темы и мечтательно поцокал языком.
Сжатая зубами спичка протанцевала к другому углу рта. Потом он пристроил на плече утопический гранатомет, склонился к плечу и сладостно стрельнул вслед колонне.
– Тщча-у… (секунда… две…) ба-ба-бах!
От удовольствия Сотник зажмурил и второй глаз.
– И че?
– Че. Попадание. Поставил замыкающего на гуслю, – не снимая «орудие» и продолжая щуриться в его «прицел», весомо заявил он. – Заперто, братва. Начинаю разбирать на запчасти.
Он снова склонился к плечу.
– Ну и что? – заинтересованно влез Шапинский, вглядываясь из-за плеча Сотника в пустоту «замыкающего на гусле».
– Ну и кранты тебе, герой, – подбодрил Сотника Довгань, – твой поврежденный поворачивает башню…
– Хрена вам, – невозмутимо продолжая прицеливание, отозвался боец. – Слишком близко под выстрел.
– Ну, тогда головной, тому как раз. Наводится… Короче, уделывают тебя как котенка.
– А хрена «уделывают». Тут у меня арта в кустах. ПТ САУ топ-левела.
– Одна на всех?!
Сотник запальчиво огрызнулся:
– И такие летят еще три наших «сушки» полные. Входят в разворот – и ннна! Пжэу, пжэу, пжэу, всех их на хуй подряд уделывают.
– Десять не хотел?
– Чего?
– Десять «сушек», говорю. Плюс к арте.
– Та не. Мне хватит трех…
– То да, то точно. Только далеко не отходи. Танки тут тебя на двоих с твоей эрпегешечкой уже взгрели – так самолеты сверху подровняют. Трех тебе хватит выше головы.
Посыпал уже известный нездоровый гогот.
– Че, слив? – сочувственно уточнил Шапинский.
– Пехота! – презрительно обозвал командира боевой операции Довгань.
– Куда поперли? И на хуй столько? – серьезно вслух поразмыслил Котов.
Он по-прежнему смотрел вслед колонне в бинокль. Та успела завалиться за горизонт. И вот уже ничего, кроме белеющей кромки холма да остатков черной выхлопной солярной мути.
Веселье смыло. Я среди других с трудом вернулась к реальности.
– Заняли оборону. Укрепили новую линию соприкосновения. У кого еще остались вопросы насчет окружения? – желчно отозвался Гайдук.
Ему тоже было не до шуток.
