В Интернете сказано, что, по их мнению, здесь один стрелок. Их двое. Я слышала их, когда они проходили мимо.
На ответ у него уходит больше времени, чем она рассчитывала. Он наверняка придумывает себе всякие ужасы, зная даже, что ничего не случилось.
Они проходили мимо?
Они нас не видели. Но скажи полиции, что их точно двое. Правда, я только слышала голоса. Ничего не видела.
Я сообщу им.
Она знает, Пол хочет сказать больше, но она не дает ему возможности. Она пишет, что ей надо быть внимательной и что она любит его, и он пишет ей то же самое, а потом телефон вновь становится темным. Эта чернота несет в себе облегчение.
– Гип-по прошла? – спрашивает Джоан сына.
– Наверное, – отвечает Линкольн.
Джоан пытается настроиться на нужный лад для тихого, очень тихого разговора с ним, чтобы все пришло в норму. Значительная часть воспитательного процесса состоит в изображении чувств, которые в полной мере не испытываешь. Она размышляла об этом и прежде, слушая, как маленькие пластмассовые человечки часами разыгрывают батальные сцены, но сейчас все эти непреходящие битвы представляются ей полезными. Возможно, то была практика.
Притворяться она умеет хорошо. И в любой момент готова начать это делать.
Она пристально смотрит на траву. Ей кажется, там змея, но это всего лишь палка. Вновь завыли сирены, хотя они звучат явно не на парковке. Звуки усиливаются и постепенно приближаются. У нее такое ощущение, что она слышит пожарную машину – либо две или три, – а не полицейскую, хотя не вполне понимает, в чем разница.
Когда Линкольн еще плохо говорил, он всегда вызывал пожарную часть, сидя в детском автомобильном кресле и сжимая в руке светящийся игрушечный телефон. Алло, пожарный. В большом городе пожар. Возьми шлем. И сапоги. И плащ. И топор. И шланги.
Она никак не поймет, почему не может оставаться в этом мгновении. С этим ребенком. Она словно пытается воскресить его прошлые обличья. Они парят вокруг нее, дрожащие и теплые.
– Я слышу сирены, – говорит он.
– Я тоже, – откликается она.
– Ты думаешь, в зоопарке может быть пожар? От выстрелов?
– Едва ли.
– У тех людей могут быть бомбы.
– Не думаю.
– Это были плохие дяди? – спрашивает он. – Те, которых мы слышали? Тот, кто говорил о зверях? И гусеницах?
Она вспоминает, что он узнал о гусеницах в детском саду. Наверное, когда они изучали бабочек. Он слушает, и размышляет, и все вертит и вертит в уме какое-то слово, словно полирует камень, а потом выдает готовый продукт. Она подумала, что его внимание отвлекла икота, но на самом деле он лишь полировал другие свои мысли.
– Это были плохие дяди, – соглашается она.
– Они смеялись.
В своих выдуманных историях он борется с этим. Он считает, что злодеи не должны улыбаться. «Как могут быть счастливы плохие люди?» – спрашивает он.
Она проводит пальцем по костяшкам его пальчиков.
– Иногда плохие люди радуются, когда делают больно другим людям. – И сразу вспоминает, как он говорил ей: «Мама, мы ведь читали о плохих людях, но я не знаю никаких плохих людей. Все знакомые мне люди хорошие».
