Капитан Лемешев хмыкнул и полез в карман за трубкой.
— Ты Пономаревым звонила? — спросил он.
— Нет. А зачем? Думаешь, он мог поехать в Москву? Но он бы непременно позвонил мне оттуда, — лепетала Амалия Альбертовна. — Он ведь знает, как я…
Капитан Лемешев снял трубку и заказал срочный разговор с Москвой. Ответила Вика, дочь его двоюродной сестры.
Поговорив с ней и что-то записав на листке бумаги, Лемешев попросил телефонистку срочно соединить его с другим номером в Москве.
У Соломиных никто не ответил — Николай Петрович был на службе, Маша в институте, ну а Устинья отправилась в поликлинику — у нее вдруг резко подскочило давление и разболелся желудок.
Повесив трубку, капитан Лемешев сказал:
— Неделю назад он был у Пономаревых. Казался невменяемым и даже пытался покончить с собой. Очень много пил. Его увезла к себе подруга Вики Маша Соломина. У них телефон не отвечает. Едем в Москву.
Амалия Альбертовна видела в зеркале свое побелевшее лицо, на котором кривились в неестественной и ничего не выражающей гримасе губы, и не могла вымолвить ни слова. Она знала — начинается припадок. Капитан Лемешев поднял жену на руки, бережно уложил в кровать, задернул плотные портьеры и сел в ногах. Через десять минут Амалия Альбертовна сказала:
— Со мной все в порядке. Едем в Москву.
Толю прямо с самолета доставили в больницу.
Устинья знала об этом заранее. Едва его поместили в палату, как она вошла туда с сумкой фруктов и бутылок с минеральной водой. Он узнал ее сразу и слабо улыбнулся. Устинье бросились в глаза темно-русые прямые волосы до плеч и бледный высокий лоб. Толя очень изменился за те годы, что они не виделись. Его лицо нельзя было назвать красивым, однако, взглянув хотя бы один раз, его трудно было забыть. В глубоко посаженных темных глазах было страдание. Устинья наклонилась, погладила Толю по лежащей поверх одеяла худой руке, потом поцеловала в обе щеки и быстро перекрестила.
— Спасибо, что пришли, тетушка… Простите, но я даже не знаю вашего отчества.
— Зови меня просто тетей, — быстро сказала Устинья и отвела в сторону глаза.
— Благословит вас Бог, тетя. Я… я понимаю, у отца наверняка возникли неприятности, но случилось так, что те люди пришли ко мне, когда я был в бреду. Они сидели возле моей постели и слушали. Когда я очнулся, я не стал отвечать на их вопросы. Тетя Капа не должна была писать вам обо мне.
Толя поморщился и прикусил губу.
— Болит? — спросила Устинья.
— Да, но это… это можно пережить. Меня очень беспокоит, не навредил ли я отцу.
— Отец придет к тебе завтра. Обязательно придет. У него сегодня очень важное совещание. У отца все будет в порядке.
— А… — Толя снова поморщился, но теперь — Устинья это точно знала — не от физической боли. — Как поживает сестра?
— Она просила передать тебе привет. — Устинья замялась, не зная, стоит ли говорить Толе о том, что Маша выходит замуж.
От Толи ее замешательство не укрылось, и он спросил:
— Вы от меня что-то скрываете. Не надо, прошу вас.
— Маша выходит замуж, — сказала Устинья, глядя куда-то в сторону. — Для меня это тоже было большой неожиданностью, хотя со своим будущим мужем она дружит давно.
— Когда свадьба?
— Через неделю. Потом они уедут дней на десять в Болгарию, в Варну. Маше только что исполнилось семнадцать. Я никогда не думала, что она так рано выйдет замуж. Уверена, все можно было уладить иначе.
Последняя фраза вырвалась помимо ее воли, и она бросила испуганный взгляд на Толю. Он смотрел на нее своими темными внимательными глазами.
— Это как-то связано со мной? — спросил он, не отводя взгляда.
— Думаю, что да. Но я ничего толком не знаю.
— Это несправедливо. Господи, как же несправедливо. — Толя закрыл глаза, стиснул зубы и ударил несколько раз кулаком по одеялу. — Тем более что мне не поможет никакая операция. Думаю, это Господняя кара. Я буду молить Бога, чтобы он взял меня к себе. Скажите Маше… Хотя лучше ничего ей не говорите.
— Послушай, милый мой, ты поправишься и станешь нормальным человеком. Я сама позабочусь об этом. И сделаю это не столько ради тебя, хоть и очень тебе симпатизирую, сколько ради моей единственной коречки. Я не хочу, чтобы ее жертва оказалась напрасной. Понимаешь? А потому Бог тебя к себе не возьмет. Ты уже прогневал его однажды, отвергнув Машину любовь. Быть может, он наказал тебя именно за это.
— Я сам об этом думал… Знали бы вы, тетушка, сколько бессонных ночей провел я, коря себя за жестокосердие. Я готов был раскаяться в содеянном, написать Маше покаянное письмо, но в последний момент мне всегда мешала гордыня. Как же я ненавидел себя за эту гордыню! Думаю, Бог за нее меня и покарал. И я очень благодарен ему за это.
— Но ты поправишься. Ты непременно поправишься. Я заставлю тебя поправиться. Ясно?
— Да, тетушка, — покорно согласился Толя. — Я сделаю так, как вы велите, да благословит вас Господь.
Устинья вышла из палаты с тяжелым чувством. Она теперь точно знала, что на скоропалительное решение Маши выйти замуж в первую очередь повлияло желание отомстить Толе. Оно преобладало в ней над всеми остальными — добрыми — чувствами. Устинья очень расстроилась, поняв это. Она знала, несчастней тех, кто мстит, не бывает на свете людей.
Устинья проснулась от резкого телефонного звонка. Схватила трубку, но ее уже опередила Маша, поднявшая трубку параллельного аппарата в своей комнате.
— Капитан Лемешев, — представился голос в трубке в ответ на Машино отнюдь не сонное «але». — Мне дала ваш телефон моя племянница Виктория Пономарева. Она сказала, что вы увезли моего сына Ивана к себе на дачу. Я могу поговорить с ним немедленно?
— Какого Ива… Ах да, я все вспомнила. Но дело в том, что он… Ну, я не знаю, что с ним случилось. Поговорите лучше с мамой.
— Але, — сказала Устинья и тут же услышала, как Маша положила трубку своего аппарата. — Здравствуйте. Да, да, я его хорошо помню. Но, понимаете, он ушел, не простившись. Он был… я полагаю, он накурился какой-то гадости. Но к тому времени, как уйти, он был в порядке. Даже оставил мне записку.
— Вы разрешите нам с женой подъехать к вам немедленно? Мы только что прибыли из Ленинграда.
— Я вас жду, — сказала Устинья и продиктовала адрес.
Возле ванной она столкнулась с Машей. Та была нарядно одета, причесана и даже накрашена.
— Доброе утро, коречка, — сказала Устинья в ответ на Машин торопливый кивок. — Куда так рано?
— Хочу пройтись пешком и кое о чем подумать. — Она нетерпеливо тряхнула своими длинными волосами. — Знаешь, я, кажется, впервые в жизни поняла, что кто-то где-то знает безошибочно, как нам поступить для того, чтоб избрать единственно верный путь. Если мы противимся и взбрыкиваем копытами, этот кто-то все равно нас укрощает и делает послушными. Спрашивается, зачем брыкаться и злить лишний раз того, кто отвечает за нас перед творцом? Лучше во всем с ним согласиться. И тогда ты станешь его любимчиком, балованным ребеночком. — Маша грустно усмехнулась. — Знаешь, когда я это поняла, у меня на душе сделалось очень легко и радостно. И я дала себе слово, что отныне буду этим любимым избалованным ребенком. Ну ладно, я побежала. — Она обернулась на полпути к двери, как бы намереваясь что-то спросить. Но махнула рукой и крикнула: — Поцелуй папочку. После занятий я поеду на дачу. It’s all right, mama![3]
