Прошло всего несколько дней, и разразилась буря. Оказывается, Шарль д'Альбер с королем устроили заговор, решив избавиться от Кончини, без которого королева-мать становилась совершенно бессильной. Ее не интересовало искусство управления государством – что было очевидно с тех самых пор, как она стала регентшей. Для того чтобы править страной, королеве требовалась помощь Кончини – и его друзей, конечно. Мария Медичи любила поесть – и растолстела; она обожала развлекаться, молиться и демонстрировать свою королевскую власть. «А чего же еще ждать от дочери банкира?[24]«– мрачно говорили в народе.
По-видимому, Шарль д'Альбер решил, что пришло время действовать. Король стал взрослым. Он должен отстоять свои права – или останется марионеткой на долгие годы.
Людовик подписал приказ об аресте Кончини, шестеро королевских стражников явились с этим приказом к маршалу д'Анкру. Могу представить себе изумление Кончини, когда его – всесильного фаворита – внезапно окружили люди короля. Должно быть, итальянец пожалел, что не послушался своего внутреннего голоса и не отбыл на родину. Позже мы узнали, что остаться Кончини уговорила жена, считавшая, что у них еще есть время и что им надо напоследок прибрать к рукам побольше сокровищ и драгоценностей, приумножив тем свои богатства.
Но Элеонора Галигаи ошиблась…
Столь могущественный вельможа, как маршал д'Анкр, естественно, потребовал объяснить, на каком основании его заключают под стражу, а когда ему приказали молчать и немедленно следовать за людьми короля, Кончини отказался им повиноваться и выхватил шпагу, чтобы защищаться. Все только этого и ждали. Стражники, вооруженные кинжалами, набросились на него, и через несколько секунд у их ног лежало окровавленное тело. Между тем, заметив, что стражники входят в резиденцию всесильного маршала д'Анкра, парижане заволновались. На улице стал собираться народ, а когда стражники появились на балконе, волоча труп человека, который еще вчера правил всей страной, толпа обезумела от восторга.
– Вот тело итальянца Кончини, маршала д'Анкра! Вы оплачивали все его прихоти и капризы! Он купался в роскоши, а вас обирал до нитки! – прокричал один из стражников.
И они сбросили тело с балкона. Толпа подхватила труп и с ревом растерзала на куски, проклиная всех итальянских интриганов и вопя, что впредь Франция будет только французской.
Таков был глас народа.
– Теперь, – пророчила Мами, – грядут перемены.
Как она была права! Мой брат, не теряя времени, назначил Шарля д'Альбера первым министром и пожаловал ему титул герцога де Люиня. Жена Кончини была арестована. Ходили слухи, что она ведьма. Ведь она вертела королевой-матерью как хотела, и объяснить это можно было только колдовством. Мами сказала, что суд над Галигаи будет лишь пустой тратой времени, поскольку судьи уже заранее вынесли ей приговор. Она обвинялась в колдовстве, с помощью которого полностью подчинила себе государыню.
– Не было никакого колдовства, – заявила на суде Элеонора Галигаи. – Если я и оказывала влияние на королеву, то только по причине превосходства сильного ума над слабым.
Моей матери, конечно, не понравились бы эти слова, однако ее уже отправили в ссылку и поселили почти как узницу в замке в Блуа.
Бедная Элеонора Галигаи – «мадам маршальша», как ее называли. Она ненадолго пережила своего мужа. Ее признали виновной, и по закону о колдовстве она была обезглавлена, а тело ее предано огню.
– По крайней мере, – сказала Мами, – ее не сожгли заживо. Хотя в этом ей повезло.
Повезло! Несчастная Элеонора Галигаи… Совсем недавно была она лучшей подругой самой королевы, купалась в роскоши, обладала несметными богатствами и огромной властью! О чем думала эта женщина, когда вели ее на эшафот? Как же должна была она упрекать себя за беспечность и алчность! Ее муж хотел покинуть Францию, и именно она, Элеонора, убедила его ненадолго задержаться в Париже и поднакопить побольше золота – чем в некотором смысле погубила и супруга своего, и себя саму.
Хорошо помню клубы дыма, поднимавшиеся над Гревской площадью.[25]Совсем недавно на площади этой царило веселье; там толпились ликующие парижане, пришедшие поглядеть на королевскую процессию. Сейчас же Гревская площадь превратилась в преддверие ада. На самом деле я никогда не видела маршальшу, но могла представить себе ее ужасную смерть.
Скоро я забыла об Элеоноре Галигаи, но много позже вспомнила об этой женщине. Когда в одиночестве горько и мучительно раскаивалась я в своих ошибках, в сознании моем вдруг всплыли картины далекого детства – и были они гораздо ярче и четче, чем тогда, когда видела я их воочию. И многое стало мне ясно в событиях тех давних лет…
Людовику уже исполнилось шестнадцать. Он изменился. Молодой король выглядел таким счастливым, когда моя мать покидала двор и отправлялась в Блуа! Людовик действительно всю жизнь страшно боялся ее; и ей так и не удалось добиться его любви. Когда он был мальчиком, мать часто приказывала высечь его за какой-нибудь пустяковый проступок, а сын не смог потом простить ей этой жестокости. «Королей, – говорила моя мать, – надо воспитывать в строгости; их нужно наказывать гораздо более сурово, чем простых людей». Случалось, она и сама брала в руки розгу. И за это Людовик возненавидел мать еще больше. После смерти моего отца она стала регентшей, а он – королем, еще безгласным и безвластным. Ему ничего не позволяли решать самому, и он обвинял в этом мать. Я прекрасно понимаю, почему он сблизился с людьми, подобными Шарлю д'Альберу.
И неудивительно, что Людовик так радовался в тот день, когда она уехала в Блуа.
Он перестал заикаться, и я слышала, как он произнес громко и четко, голосом, полным величайшего удовлетворения:
– Наконец-то я король!
Государя сразу окружила знать, и стало ясно, что вельможи одобряют случившееся. Принц де Конде был освобожден из заточения и приехал в Париж, чтобы быть рядом с моим братом.
И произошло еще одно важное событие, значения которого не осознал в ту пору, пожалуй, никто. Епископ Лусонский, Арман дю Плесси,[26]занимавший пост при маршале д'Анкре, спешно отправился в Авиньон, заявив, что намерен посвятить себя научным изысканиям и литературным трудам.
После всех этих треволнений мы успокоились и вернулись к нормальной повседневной жизни. Я не скучала по матери, так как она, честно говоря, никогда не уделяла мне особого внимания.
