„А с чем приехали?“ спросил кошевой, когда паром приворачивал к берегу. Все рабочие, остановив свои работы, подняв топоры, долота, прекратили стукотню и смотрели в ожидании.
„С бедою!“ кричал с парома приземистый козак.
„С какою?“
„Позвольте, панове запорожцы, речь держать?“
„Говори!“
„Или хотите, может быть, собрать раду?“
„Говори, мы все тут.“ Берег весь стеснился в одну кучу.
„А вы разве ничего не слыхали о том, что делается на Гетьманщине?“
„А что?“ произнес один из куренных атаманов.
„Э! что? Видно, вам татарин заткнул клейтухом уши, что вы ничего не слышали.“
„Говори же, что там делается?“
„А то делается, что и родились и крестились, еще не видали такого.“
„Да говори нам, что делается, собачий сын!“ закричал один из толпы, как видно, потеряв терпение.
„Такая пора теперь завелась, что уже церкви святые теперь не наши.“
„Как не наши?“
„Теперь у жидов они на аренде. Если жиду вперед не заплатишь, то и обедни нельзя править.“
„Что ты толкуешь?“
„И если рассобачий жид не положит значка нечистою своею рукою на святой пасхе, то и святить пасхи нельзя.“
„Врет он, паны браты, не может быть того, чтобы нечистый жид клал значок на святой пасхе!“
„Слушайте!.. еще не то расскажу: и ксендзы ездят теперь по всей Украйне в таратайках. Да не то беда, что в таратайках, а то беда, что запрягают уже не коней, а просто православных христиан. Слушайте! еще не то расскажу: уже, говорят, жидовки шьют себе юбки из поповских риз. Вот какие дела водятся на Украйне, панове! А вы тут сидите на Запорожьи да гуляете, да, видно, татарин такого задал вам страху, что у вас уже ни глаз, ни ушей — ничего нет, и вы не слышите, что делается на свете.“
„Стой, стой!“ прервал кошевой, дотоле стоявший, углубивши глаза в землю, как и все запорожцы, которые в важных делах никогда не отдавались первому порыву, но молчали и между тем в тишине совокупляли грозную силу негодования. „Стой! и я скажу слово. А что ж вы, — так бы и этак поколотил чорт вашего батька! — что ж вы делали? Разве у вас сабель не было, что ли? Как же вы попустили такому беззаконию?“
„Э, как попустили такому беззаконию! А попробовали бы вы, когда пятьдесят тысяч было одних ляхов, да — и нечего греха таить — были тоже собаки и между нашими, уж приняли их веру.“
„А гетьман ваш, а полковники что делали?“
„Наделали полковники таких дел, что не приведи бог и нам никому.“
„Как?“
„А так, что уж теперь гетьман, зажаренный в медном быке, лежит в Варшаве, а полковничьи руки и головы развозят по ярмаркам на показ всему народу. Вот что наделали полковники!“
Колебнулась вся толпа. Сначала на миг пронеслося по всему берегу молчание, которое устанавливается перед свирепою бурею, и потом вдруг поднялись речи, и весь заговорил берег.
„Как, чтобы жиды держали на аренде христианские церкви! Чтобы ксендзы запрягали в оглобли православных христиан! Как, чтобы попустить такие мучения на русской земле от проклятых недоверков! Чтобы вот так поступали с полковниками и гетьманом! Да не будет же сего, не будет!“ Такие слова перелетали по всем концам. Зашумели запорожцы и почуяли свои силы. Тут уже не было волнений легкомысленного народа: волновались всё характеры тяжелые и крепкие, которые не скоро накалялись, но, накалившись, упорно и долго хранили в себе внутренний жар. „Перевешать всю жидову!“ раздалось из толпы. „Пусть же не шьют из поповских риз юбок своим жидовкам! Пусть же не ставят значков на святых пасхах! Перетопить их всех, поганцев, в Днепре!“ Слова эти, произнесенные кем-то из толпы, пролетели молнией по всем головам, и толпа ринулась на предместье с желанием перерезать всех жидов.
Бедные сыны Израиля, растерявши всё присутствие своего и без того мелкого духа, прятались в пустых горелочных бочках, в печках и даже заползывали под юбки своих жидовок; но козаки везде их находили.
„Ясновельможные паны!“ кричал один, высокий и длинный, как палка, жид, высунувши из кучи своих товарищей жалкую свою рожу, исковерканную страхом. „Ясновельможные паны! Слово только дайте нам сказать, одно слово! Мы такое объявим вам, чего еще никогда не слышали, такое важное, что не можно сказать, какое важное!“
„Ну, пусть скажут“, сказал Бульба, который всегда любил выслушать обвиняемого.
„Ясные паны!“ произнес жид. „Таких панов еще никогда не видывано. Ей-богу, никогда! Таких добрых, хороших и храбрых не было еще на свете!..“ Голос его умирал и дрожал от страха. „Как можно, чтобы мы думали про запорожцев что-нибудь нехорошее! Те совсем не наши, те, что арендаторствуют на Украйне! Ей-богу, не наши! То совсем не жиды: то чорт знает что. То такое, что только поплевать на него, да и бросить! Вот и они скажут то же. Не правда ли, Шлема, или ты, Шмуль?“
„Ей-богу, правда!“ отвечали из толпы Шлема и Шмуль в изодранных яломках, оба белые, как глина.
„Мы никогда еще“, продолжал длинный жид: „не соглашались с неприятелями. А католиков мы и знать не хотим: пусть им чорт приснится! Мы с запорожцами как братья родные…“
„Как? чтобы запорожцы были с вами братья?“ произнес один из толпы. „Не дождетесь, проклятые жиды! В Днепр их, панове! Всех потопить, поганцев!“
Эти слова были сигналом. Жидов расхватали по рукам и начали швырять в волны. Жалкий крик раздался со всех сторон, но суровые запорожцы только смеялись, видя, как жидовские ноги в башмаках и чулках болтались на воздухе. Бедный оратор, накликавший сам на свою шею беду, выскочил из кафтана, за который было его ухватили, в одном пегом и узком камзоле, схватил за ноги Бульбу и жалким голосом молил: „Великий господин, ясновельможный пан! я знал и брата вашего, покойного Дороша! Был воин на украшение всему рыцарству. Я ему восемьсот цехинов дал, когда нужно было выкупиться из плена у турков“.
„Ты знал брата?“ спросил Тарас.
„Ей-богу, знал! Великодушный был пан.“
„А как тебя зовут?“
„Янкель.“
„Хорошо“, сказал Тарас и потом, подумав, обратился к козакам и проговорил так: „Жида будет всегда время повесить, когда будет нужно, а на сегодня отдайте его мне.“ Сказавши это, Тарас повел его к своему обозу, возле которого стояли козаки его. „Ну, полезай под телегу, лежи там и не пошевелись; а вы, братцы, не выпускайте жида.“
Сказавши это, он отправился на площадь, потому что давно уже собиралась туда вся толпа. Все бросили вмиг берег и снарядку челнов, ибо предстоял теперь сухопутный, а не морской поход, и не суда да козацкие чайки, — понадобились телеги и кони. Теперь уже все хотели в поход, и старые и молодые; все, с совета всех старшин, куренных, кошевого и с воли всего запорожского войска, положили итти прямо на Польшу, отмстить за всё зло и посрамленье веры и козацкой славы, набрать добычи с городов, пустить пожар по деревням и хлебам и пустить далеко по всей степи о себе славу. Всё тут же опоясывалось и вооружалось. Кошевой вырос на целый аршин. Это уже не был тот робкий исполнитель ветреных желаний вольного народа; это был неограниченный повелитель. Это был деспот, умевший только повелевать. Все своевольные и гульливые рыцари стройно стояли в рядах, почтительно опустив головы, не смея поднять глаз, когда он раздавал повеления тихо, не выкрикивая и не торопясь, но с расстановкою, как старый и далеко опытный в деле, приводивший не в первый раз в исполненье разумно замышленные подвиги.
