Мартин, стараясь не смотреть на резню, поднял глаза к яркому закатному небу. Со стороны казалось, что рыцарь Фиц-Годфри упоенно читает молитву. Но он просто не хотел видеть… Он даже не отдал своим людям приказ броситься на группу сарацин, которые, надеясь вырваться из адского круга смерти, попытались бежать мимо их оцепления. Однако пулены сами наскочили на сарацин, ослепительно сверкала сталь, отсвечивая кровавым отблеском в закатных лучах, фонтанами брызгала темная кровь, слышались стоны и вопли… ощущался запах крови…
Оказалось, что люди Саладина все же наблюдали за казнью единоверцев, – вскоре послышались их тонкие протяжные выкрики, из зарослей на ближайшем холме выехали конники с обнаженными для удара саблями. Послал ли их сам султан или просто велел наблюдать за происходящим? Или не выдержали их души при виде бесславной кончины тех, кто столько времени отважно оборонял Акру? В любом случае всадники приближались, и их надо было остановить.
Мартин даже почувствовал облегчение, когда понял, что напряжение можно снять настоящей схваткой, а не резней безоружных. Громко отдав приказ и на ходу выхватив меч, он послал коня вперед. Враги приближались, он даже различал их темные, оскаленные в ярости лица под тюрбанами, видел поднятое оружие. Их было довольно много… Но об опасности он не думал. Главное сейчас – сорвать на ком-то свое напряжение, убивать, зная, что имеешь дело с равным противником… И первый же удар, каким он сразил несущегося на него всадника, вырвал из его груди ликующий крик отчаянного торжества…
– Ты хорошо поступил, успев предотвратить нападение сарацин, мессир красавчик, – заметил ему позже Амори.
Был уже вечер, они с коннетаблем опять находились в конюшне, и Мартин с усердием чистил потемневшие от пота и потоков чужой крови бока саврасого. Амори стоял у заграждения денника, облокотившись на деревянное перекрытие, и говорил о всякой всячине: о том, что Ричард отправил из Акры в Антиохию отряд шотландцев, дабы те до будущей Пасхи охраняли владения князя Боэмунда; о том, что это расстроило его сестру Иоанну куда больше сегодняшнего кровопролития, ибо с отрядом защитников Антиохии уехал и ее любимчик Осберт Олифард. Но, возможно, Ричард специально услал этого пригожего светловолосого парня, потому что слухи о предпочтении к нему вдовствующей королевы Сицилийской уже расходятся среди крестоносцев, как круги по воде. Поведал Амори и о том, как во время резни отличился родич Ричарда Обри де Ринель, который так и бросился на пытавшихся прорваться сквозь оцепление неверных и колол их пикой, пока та не стала настолько тяжела от нанизанных на нее тел, что Обри едва не рухнул с коня под ее тяжестью. А еще сказал о том, что Мартин Фиц-Годфри обратил на себя особое внимание Ричарда: если бы не его стремительная атака, орденским братьям пришлось бы туго. Аскалонец успел сдержать курдскую конницу Саладина еще до того, как ему на помощь подоспели люди бургундского Медведя и отчаянного храбреца Жака д’Авена…
– Да ты слушаешь меня, мессир красавчик? – спросил Амори, заметив, что Фиц-Годфри не обращает внимания на его слова и ведет себя так, будто, кроме лоснящейся под скребком кожи саврасого, его ничего не интересует. – Я мог бы представить тебя пред очи английского Льва, а это и награда, и ощутимое пополнение твоего тощего кошелька.
– Благодарю, ваша светлость, – ответил Мартин, откинув упавшие на глаза пряди, и коннетаблю показалось, что его голубые глаза светятся во мраке, как два светляка. – Благодарю, но слишком устал, чтобы в данный момент думать о почестях.
Амори слегка кивнул, запустил пятерню в свои светлые взъерошенные волосы. Да, конечно, он все понимает.
Более двух с половиной тысяч трупов остались лежать на равнине под Акрой на поживу стервятникам, когда отряды христиан, уставшие и словно оглушенные, покидали побоище этой новой страшной Голгофы… Амори сам провел остаток дня как во сне. Но он воин, он сражается за эту землю. Хотя и понимает тех участвовавших в казни солдат, что ныне стоят на коленях перед своими крестообразными рукоятями и поют об убиенных врагах слова заупокойной молитвы.
Амори прокашлялся.
– Ты пойми, красавчик, иначе нельзя было поступить. Ни отпустить, ни продать сарацин мы не могли. А тот, кто был ответственен за их освобождение, я имею в виду Саладина…
– Вы слишком добры ко мне, мессир, раз объясняете все это.
– Я не тебе объясняю – себе!
Они помолчали. И пока Мартин, оставив коня, вытирал руки влажной ветошью и собирал свои вещи, Амори протянул руку, желая погладить саврасого, но тот прижал уши и, сердито фыркнув, резко вскинул голову.
– Ишь какой дикарь, клянусь копьем Господним! А ведь к тебе ластится, будто котенок. Умеешь же ты располагать к себе, Мартин, и тварей… и людей. При этом будучи таким скрытным молчуном. Вон наши солдаты в тебе души не чают, уважают. Да и я болтаю тут с тобой…
Мартин повернулся, посмотрел на Амори. Вот сейчас он скажет, что собирается покинуть Лузиньянов. То, что свершилось сегодня, – подходящий повод, чтобы сказать, что он отказывается от службы.
Но он не успел, ибо Амори сообщил:
– Через пару дней наше войско выступает. И ты теперь особенно нужен нам – мне и Его Величеству моему брату. Гвидо даже больше, поскольку сегодня король Ричард распорядился, чтобы я остался в Акре в должности коменданта, обязанного охранять город. А Гвидо… Подле него должен находиться человек вроде тебя. У нас не такое большое войско, и в нем найдется не более двадцати человек, знающих грамоту; еще меньше таких, которые умеют думать, планировать и вести вперед. А ты можешь, тебя послушают. Поэтому мой наказ таков: оставайся при Гвидо, будь его военачальником и советником.
Мартин только моргнул. После такого предложения говорить о своем отъезде весьма опасно. Крестоносец, да еще хорошо зарекомендовавший себя, вызовет подозрения, если начнет говорить, что устал и желает оставить войско… Амори не так доверчив, чтобы не начать вызнавать, отчего безземельный рыцарь Мартин Фиц-Годфри отказался от почестей и высокого положения. Не может же он сожалеть об убитых врагах! Пулены ненавидят сарацин, а Фиц-Годфри без своего покровителя Гвидо к тому же нищ и неприкаян. Даже если он постарается тайно покинуть воинство христиан, его будут искать, потребуют, чтобы вернулся, а то и обвинят в дезертирстве и казнят. Проклятье! Кажется, он не на шутку влип, так что его отъезд придется отложить до более благоприятного момента.
И Мартин, с трудом выдавив улыбку, принялся благодарить коннетабля за оказанную честь.
Тот похлопал его по плечу и направился к выходу. Но уже на пороге конюшни оглянулся и заметил, что Мартина разыскивает некий рыжий верзила. Тот явился сегодня ближе к ночи в резиденцию Лузиньянов, стал расспрашивать.
«Эйрик! Мой славный приятель Эйрик!» – обрадовался Мартин. Ну хоть одна хорошая новость сегодня!
И Мартин поспешил в привратницкую, где раздавался бас его рыжего друга, о чем-то беспечно болтавшего с охранниками.
Глава 3
Мартин знал Эйрика сызмальства. Этот здоровенный рыжий норвежец, потомок викингов, беспечный, как подросток, и в свои сорок лет, был к тому же язычником, посмеивающимся над верованиями христиан. Зато он свято чтил старые легенды предков далекой родины и, возможно, поэтому смотрел на мир с неким присущим северянам бесстрашием и легкостью, отмахиваясь от многих условностей.
