Книга Убить колибри - Александр Проханов

Дом на Тверском бульваре постепенно пустел. Его покинул Феликс Гулковский, в сопровождении охраны, которая заслоняла его своими натренированными телами, усадила в «Бэнтли», и машина, сверкая черным лаком, умчалась в пурге. Покинул дом его хозяин Евгений Франк, целуясь на прощание с самыми дорогими гостями. Следом потянулись остальные гости, довольные проведенным вечером, ценными деловыми встречами, получив негласные установки для продолжения своей деятельности в политической и культурной сферах. Только самые неутомимые, не желая расставаться, не выпуская из рук стаканы с виски, продолжали спорить, перетирая все те же, не имеющие скончания темы.

Одна из таких засидевшихся стаек разместилась на диване и креслах возле камина, в котором остывал серый пепел.

– А я настаиваю, только эволюционное изменение строя! Никаких революций! Революция, – это значит, что к власти приходит народный хам. Вы хотите хама в Кремле, я вас спрашиваю? – азартный толстячок, участник «круглых столов» и телепередач, где требовалось присутствие умеренных либералов, жадно отхлебнул виски.

– Мы, демократы, должны, наконец, объединиться. Все наши лидеры – мелкие выскочки, ничтожные гордецы. Думают не о стране, не о партии, а о том, как выглядят на американских телеэкранах, – болезненный, с желтоватым лицом профессор приблизил бесцветные губы к стакану, обвел сотоварищей печальным взором, словно умолял внять его вразумлению.

– Оранжевая революция в России неизбежна! Не удалось на Болотной, удастся на Красной! Искра, одна только искра, и весь Интернет взорвется! Миллион на Красной площади, и Колибри улетит из Кремля! – Оратор, выступающий на демократических митингах, участник одиночных пикетов, неоднократная жертва полицейских задержаний, энергично жестикулировал, как он это делал, стоя на самодельной трибуне.

– Его столкнет только внешний фактор. Россия может гнить еще сто лет, и режим уцелеет. Только внешний фактор! Уверен, жители нищих русских городов будут встречать американскую морскую пехоту с хлебом-солью! – Экономист, часто выступавший в государственной прессе, излагая официальную точку зрения, теперь, находясь в кругу единомышленников, позволял себе быть искренним.

– Нет, господа, повторяю, только теневая работа! С военными, с министрами, со службой безопасности. Червь истории точит трухлявое дерево российской власти! – Пылкий толстячок нетерпеливо перебил экономиста, желая, чтобы возобладала его точка зрения.

За всем этим мрачно наблюдал Федор Кальян, активист партии, чей лидер был недавно застрелен на кремлевском мосту. Федор Кальян язвительно улыбался, пряча улыбку в стакане с виски. Полыхал черными жгучими глазами, напоминавшими жужелиц. Хрустел бледными пальцами.

Его жгла и душила ненависть. К этим говорливым никчемным сибаритам. К этому дому, напоминавшему богатую кормушку для ненасытных сплетников и болтунов. К хозяину дома Франку, кого подозревали в связях с органами безопасности, специально собиравшими в кучу болтливых оппозиционеров. Ко всемогущему Гулковскому, бархатному по отношению к власти, вероломному и гибкому с друзьями, загадочно уцелевшему среди опал и арестов. К отвратительной всемогущей власти, глазированной и нарядной снаружи и уродливой беспощадно внутри. К самому отвратительному в мире человеку, к Колибри, которому баснословно везет и который выскальзывает, как уж, из всех ловушек, что ему подставляет история.

Ненависть жгла горло, будто он проглотил уголь. Спускалась в пищевод, будто туда затолкали раскаленный шкворень. Проливалась в грудь, где сердце жутко взбухало, полное расплавленного свинца. Ненависть горящей лавой ниспадала в солнечное сплетение, в пах, туда, где исчезали видимые объекты ненависти, и оставалась жуткая страна, скотский раболепный народ, само бытие, в котором погибли надежды на успех, победу, творчество, а царила только тупая, длящаяся бесконечно бессмысленность.

Ненависть прожгла его плоть и достигла дна. И, как жаркая рвота, хлынула обратно наружу.

– Мерзавцы! Трусы! Вы будете щебетать и мямлить, пока вас не перестреляют, кого на мосту, кого в постели! Только пуля! Подойти – и в лоб, из пистолета, навылет! Одна священная пуля, и спасено человечество! Крысы трусливые! – Федор Кальян шваркнул стакан о стену, разбивая его вдребезги.

К нему кинулись, успокаивали:

– Федя, да что ты! Успокойся! Ты герой! Ты Шарлотта Корде! Ты Софья Перовская! Ты Анна Каренина! Ты Софья Ковалевская! – смеялись, подталкивали его в прихожую. Федор Кальян, не попадая в рукав, набросил пальто, нахлобучил шапку и выбежал из лязгнувшего подъезда.

Бульвар, где прежде росли деревья, теперь был полон огненных прозрачных червей. Они лезли из земли, извивались, были полны ядовитого лилового сока. Он бежал, уклоняясь от этих червей, которые обливали его фосфорной слизью.

– Черви, черви, я не ваш! – безумно бормотал он, перепачканный липким ядом.

Дома утратили свои очертания. Превратились в призрачных прозрачных существ. На него наплывала розовая прозрачная рыба, в ее чреве виднелась другая, голубая, а в той – зеленая. Они проплыли над его головой, оставляя волнистый след.

– Рыбы, рыбы, я не ваш! – в своем безумии он заговаривал призраки, хотел укрыться от них в подворотнях. Но кругом вырастали фантастические грибы, отекавшие мертвенным светом. Капли отравы падали на землю, растекаясь цветными лужами.

– Грибы, грибы, я не ваш!

Проспект полыхнул синим пламенем. По проспекту грозно, жутко шли великаны. Они переливались, как северное сияние. Были из цветного стекла. Он шарахался, боясь попасть под их марширующую колонну.

Он увидел огромную снежную гору, в которой смутно угадал собор. На вершине горы сияло золотое яйцо. Клюв невидимого птенца долбил изнутри яйцо. Его помраченному разуму чудилось, что лопнет яйцо, и вылетит жуткая птица. Станет его клевать.

– Птица, птица, я не твой!

Он выбежал на набережную. Огненные призраки гнались за ним, то обгоняли, ловили прозрачными пальцами, то отставали, пуская вслед огненные шары.

Кремлевская стена казалась огромной окровавленной тушей, у которой вздувались бока. Прорывая изъеденную кожу, вылезали светящиеся жуки, мерцающие личинки, которыми кишел Кремль.

Собор Василия Блаженного, всегда ужасавший его своей фантастической азиатчиной, теперь, озаренный, среди черной брусчатки, казался грудой отрубленных голов. На головах были тюрбаны, чалмы, колпаки, тюбетейки. Были мертвенно открыты глаза, не мигая, смотрели, как он пробегает.