Вновь началась рыбалка. Волнение на море накрывало нас. Волны были большими и высокими, находящимися за пределами нашего зрения. Саймон занял кушетку Джезуса, мне достался пол. Я получила это, получила свое место на борту, под несколькими окнами, через которые я всегда вижу небо. Мужчины спят — беспомощные тела, разбросанные конечности — в теплых недрах корабля, тихий гул моторов, запах влажной одежды, которую они не меняли, едкий запах носков, лежащих вокруг на полу.
Моя рука распухла и покраснела. Мы рыбачим. Люди тихо задают вопросы морю. Рыба ушла куда-то в другое место. Море пусто, мы бороздим его напрасно. Джуд принес старый магнитофон и привязал его к стальному брусу. Нежная и грустная музыка кантри будет убаюкивать нас, пока мы будем снова нанизывать приманку. Небо прояснилось вечером. Человек-лев сидит напротив меня, подтянув колено к груди и забросив правую ногу на стол, чтобы освободить поясницу от лишнего груза. Он терпеливо пытается распутать крючковую снасть, которую море связало в узлы. Луч солнца упал на его лоб, осветив грязную гриву, его скулы обветрены и обожжены солнцем. К векам приклеилось немного соли, немало ее пристало к его ресницам. Мы купаемся в вечернем свете, музыка убегает в волнах, ритмичное движение взад и вперед воды на палубе, которая проходит через люки, чтобы вернуться назад в следующий момент, когда качается судно. Шум прибоя, медленное дыхание, ритм приливов и отливов. Пение вечности… Я поворачиваю голову к морю, в конце дня оно рыжее, медно-красного цвета. Возможно, так хорошо не будет всегда, до конца всех времен, золотистый океан и открытое небо, безумный и великолепный бег в никуда, горячее сердце, ледяные ноги, постоянный эскорт стаи кричащих чаек, высокий моряк на палубе, приятное спокойное лицо. Где-то еще есть города, стены, толпы народу. Для нас больше нет ничего. Кроме как двигаться в бескрайней пустыне, между всегда зыбучими дюнами и небом. И мы готовим наживку, часы и часы до глубокой ночи, прослеживая наш маршрут из пены, сиюминутный кильватер, который разрывает волны, но почти тотчас же чернеет и исчезает, оставляя девственный голубой океан.
Моя рука отекла и красного цвета. Думаю о больнице, куда я не пожелала пойти. И все это ради попкорна, чтобы бродить по городу и пить пиво с парнями… Джуд меня удивляет тем, что опустошает коробку аспирина.
— Болит?
— Немного.
Затем на палубе. Я гримасничаю и отпускаю крючок. Желтые глаза наблюдают за мной.
— Покажи мне свою руку.
Он смотрит на вытянутую руку и фиолетового цвета плоть.
— У меня есть кое-что против инфекции.
Позже он приводит меня к своей кушетке, достает пакет из аптечки. Из множества коробок на любой вкус отбирает две:
— Возьми эту — пенициллин, и эту — цефалексин. Это хорошо действует против всякого дерьма, которое можно подцепить в море.
Он показывает мне белые шрамы на своих узловатых пальцах. Он рассказывает мне о насаженных крючках, ножах, рыболовных травмах и море. Я смотрю на эти руки, которые причиняют ему такую боль, что не дают спать по ночам. Я не горжусь собой, худенькая маленькая женщина, сбежавшая из пыльного и далекого городка. Я прячу свою руку в грязном рукаве. Чтобы быть достойной, чтобы остаться на борту судна около Джуда, я никогда не буду жаловаться. Чтобы добиться его уважения, я скорее умру, чем пожалуюсь.
— В самом деле, Лили, как твоя рука? Все ли с ней в порядке?
Моя рука неподвижно лежит на столе. Мы едим.
— Да, — отвечаю я Йану, который смотрит в сторону.
Я надеялась, что никто не увидит. Никто не увидел. Кроме желтых глаз того, кто удваивает дозу пенициллина.
Ветер и холод возобновились вновь. Спустившись на палубу, я работаю, чтобы распутать крючки, мои перчатки уже давно наполнены замороженной жидкостью от гнилых кальмаров и горьковато-соленой водой. Я присела, чтобы не упасть. Я плачу от гнева и от боли. Дождь скрывает мои слезы. Наконец подходит перерыв. Шкипер говорит:
— Согрейтесь, парни. Поешьте чего-нибудь. Подкрепитесь. Не остановимся в эту ночь. Время поджимает.
Тогда я скорее всего умру, я так думаю. Я вижу, как шквалы воды разбиваются о борт и обрушиваются на палубу. Дергающая боль достигла плеча. Я даже не смотрю больше на эту безобразную руку, на воспаленную кожу, которая разрывается от острой боли. Я выпила свой кофе. Надо возвращаться туда. Парни поднимаются. Я следую за ними. Рыбная ловля снова возобновилась. Мы работаем монотонно, над нами серое небо и волны. Мужчины скупы на крики, механически точные жесты, разум, онемевший, как и их тела. Туман сгущается, становится непроницаемым. И наконец приходит ночь. Мы не прекращаем работу. Корабль продолжает свой путь.
В три часа Йан заставляет нас остановиться:
— Достаточно на сегодня.
— Ты сказал…
— Продолжай одна, если хочешь.
У людей больше сил нет. Один за другим мужчины исчезают в каюте, укладываются на свои койки, полностью разбитые. Я валюсь на свой отрезок пола под насмешливым взглядом Дэйва.
— Спокойной ночи, француженка… Знаешь ли ты, что теперь ты быстро пойдешь на поправку.
— Спокойной ночи, — шепчу я.
Я собираюсь вытерпеть предстоящее сражение. Оно не должно быть слишком длинным, слишком долгим. Я зарываю голову в спальный мешок. Я хотела бы кричать как ребенок. Я кусаю запястье, которое причиняет мне столько боли. Мне хотелось бы его вырвать, чтобы снова стать свободной от всего, как это было в первое время на борту. Сон не приходит. У мужчин различные вахты. Они следуют друг за другом в болезненном полузабытье. В семь часов шкипер снова становится за штурвал. Он желает вернуть нас на работу. Я толкаю дверь, которая ведет на палубу. Джуд меня задерживает.
— Покажи свою руку. Ты больше не можешь работать. Надо показать твою руку Йану.
Он собирается отправить меня на землю.
Я отвожу от него взгляд и смотрю на носки своих сапог.
— Ты должна рассказать об этом шкиперу.
— Нет, — отвечаю я. — Он отошлет меня на берег.
И я упрямо трясу головой.
— Если ты ему не скажешь, тогда это сделаю я.
Они возвратились вместе. Йан хмурит брови:
— Тебе ясно, что тебе необходимо обследоваться?
— Я думала, что пройду потом. Джуд дал мне антибиотик.
— Она сейчас скажет тебе, что не хочет возвращаться на берег, — шепчет Джуд.
Мужчины забрались на палубу. Там все обледенело и резкий ветер. Дэйв отдал мне свою кушетку и свой плеер. Что касается меня, то скоро я к ним присоединюсь, они позаботятся обо мне и моя рука скоро заживет. Я держалась стойко. Джесс сказал, что я была непробиваемой, как те рыбацкие сапоги от «Super-Tough». Они мне оставили кушетку… Я страшно им за это благодарна.
Туалеты набирают воду. Я убираю тряпки, которыми была забита раковина, усаживаюсь на раковину и получаю добрую струю морской воды. Я поднимаю свой промокший зад. В настоящее время корабль тяжелый, обратное течение проваливается, натыкаясь на каждую волну. Я вижу себя в зеркале в белом свете неона. В уголках век и на скулах — тонкие белые линии от шелушения. На моей руке много жутких узлов, затвердевших от соли, пены и засохшей крови. Случайно мои пальцы обнаруживают красную линию в гриве волос. Она идет через ладонь и снова поднимается до подмышки. Я вспоминаю, что кто-то умрет, если она поднимется к сердцу.
