– Покойничек-то у нас с хитрой родословной, – улыбается Гена.
Дед Сраля был первый парторг в деревне, и именно он руководил сносом храма в 1924 году.
Становится ясно: ничего здесь нет случайного, и ничего Сраль не делал просто так, и не зря он не расстался с лопатой.
– Яму – завтра же проверить, – дает себе зарок Гена.
Проходит два часа, а он никак не может уйти. Темнота заволакивает углы, и осмелевшая мышь шебуршит за печью. Всё не может быть так просто. Почему нитка была белая? Почему тополь? Почему пластиковая бутылка, а не стеклянная? Гена мнет бумажку, пересматривает и понимает: таких окон в доме Сраля нет, все рамы у него нераспашные, ручек-точек на них нет.
Гена подскакивает к двухстворчатому шкафу и распахивает его, ожидая увидеть что угодно. Он видит стопки постельного белья – и больше нечего. Перебирает, прощупывает, комкает, простукивает стенки, ищет второе дно, шарит сверху. Наконец, он переворачивает шкаф.
Крупными и тонкими буквами на дне шкафа выведено: «Не хочу разочаровывать».
И улыбающаяся рожица.
Надя Синеглазка
Такие глаза бывают по одной из причин: от природы, по старости или из-за слез.
И вовсе они не синие, и не голубые, и не васильковые, и не водянистые; и вполне может статься – не придумано еще названия для этого неяркого, беспомощного цвета. Прозрачный он, ровный и холодный, и есть в нем что-то от незатейливого северного неба, и от снега – ночного снега, подсвеченного луной.
И всё ж – Синеглазка. По всеобщему мнению, Надя – девушка смешливая.
Работает Надя Синеглазка через день почтальоном – до обеда, а после – библиотекарем в клубе.
О почте надо сказать особо. Если кто задумает захватить Плосское, ему всего-то и придется, что взять этот смешной домик в два окна; домик с трубой – каким обыкновенно его рисуют дети: весь квадратный, плоский и простой.
Почта – пульсирующий сосудик Города.
Сюда привозят пенсии, сюда – какую-никакую – прессу. Руководит почтой или, как пишут на конвертах, п/о «Плосское», Анна Притчина по прозвищу Тяпта. Она сидит за помутневшим оргстеклом перегородки, за исчирканным столом, заляпанным окаменевшим сургучом, и смотрит вперед, насквозь. Тяпта тиха, строга, цинична и славится аккуратностью – отчасти старушечьей, отчасти должностной.
Синеглазка приходит в 8 утра. Собранная сумка уже ждет ее.
Хорошо утром выйти с полной сумкой, сбивающей шаг, а обратно идти – чтоб от ветра парусом, акульим плавником, полная сплетен и новостей, стояла она за спиной.
Да: тридцать пятый год Синеглазке, и эти радости ей пока доступны.
* * *
Анна Черняева, газета
– Надь, мой-то как машину наладил, так к дому не притыкается. Куды-нибудь да поехал, куды-нибудь да поехал… Какой день в огородце порхалась, чего и робила – не помню… Чую: двери на крыльце схлопали. Думала срать ушел, а он уж в районе.
Коля Розочка, письмо
– У нас-то бают, Витька Филимон опять запил. Ковды… Вчера ли, позавчера – бают, сидит за столом да порато ревит, слезы с кулак, вот такенные.
– А чего ревит-то?
– А напейся вина досыту, дак заревишь.
Полька Харитонова, газета
– Всё бегаешь, Надя.
– Бегаю, тетя Поля.
– А Ванька-то невесту нашел.
– Да какова и невеста-то по Ваньке?
– Как у коня в глазу. Смотреть не на что, мелкая и кривая.
Шура Пятка, пенсия
– Холодно нынче, баб Шур.
– Ой, девка, холодно. Ходила на реку сполоснуть тряпье, так до чего вода студёна.
– А Коля Розочка все еще купаться бегает.
– Ну дак это уж закалка.
– Да это уж не закалка, это уж в голове кых.
Настя Шерягина, пенсия
