«О, обожаю знакомить иностранцев с андулетом, – сказал Лебуа, переплетая руки и практически потирая их с ухмылкой. – Знаете ли вы историю труанского андулета?»
«Хм, не думаю, нет». В любом случае я же не знала его версию истории.
«В Средние века, – начал он, – город оказался под осадой и был окружен солдатами, разбившими лагерь за городскими стенами. Со временем, когда из еды не осталось ничего, кроме кишок, жители начали делать из них андулет. Солдатам так понравился его запах, что они заявили жителям: «Мы вас выпустим, если вы поделитесь с нами вашей едой!»
Мы хором рассмеялись. За спиной у Лебуа прошел официант с горой тарелок, на каждой из которых лежал толстый андулет в сливочном соусе. Аромат было трудно не признать.
«Вы готовы сделать заказ?» – Лебуа вынул шариковую ручку.
Селин заказала стейк, а затем Лебуа посмотрел на меня с блеском в глазах. «Могу вам предложить андулет под сыром Шаурс, – сказал он. – Или тушеный в белом вине? Он тоже очень хорош».
«Я думаю, что возьму… – Они оба посмотрели на меня в предвкушении. – Лосось на гриле».
«Pas d’andouillette?[79]– воскликнул Лебуа. Он повернулся к Селин. – Она не хочет заказать андулет?»
«Ну, она уже целый день их пробует» – мягко сказала Селин. – Скорее всего, боится переборщить».
Я догадывалась, что он подумал: «Как такое возможно?» Так или иначе, он принес мне стейк лосося на гриле. Должна признаться, я наслаждалась каждым его кусочком.
Андулет покорен, или по крайней мере продегустирован. Что дальше?
В Париже я блаженствовала от мысли о предстоящих нам трех годах, мечтая о трапезах, которые нас ждут. Мы зажарим бресскую курицу, и сравним сыр Бри из Мо и из Мелуна, и отведаем превосходный омлет с пряными травами после кино, и попробуем разные бургундские вина, от молодых до выдержанных, и и и…
Мой список мест, которые мы должны были посетить – рестораны, кондитерские, шоколадные бутики, колбасные лавки, fromageries, boulangeries, cavistes[80], – был таким длинным, что я боялась, как бы не сломался мой жесткий диск. А потом Кельвину позвонили.
Глава посольства США в Багдаде. Это было серьезное задание в крупном посольстве, одно из тех, что приносит однозначный успех в дипломатической карьере. Кельвин старался не показывать эмоций, когда рассказывал мне о нем, но я чувствовала, как он рад и взволнован, даже несмотря на недостатки этой работы. Например, опасность.
Опасность. Он закрывал на это глаза, но когда я представила, что мой муж находится в зоне военных действий, мое сердце сбилось с ритма. Хотя посольство было в зеленой зоне, окруженное стенами, словно тюрьма, его все равно постоянно бомбили. Расставание. В Багдаде не предусматривалось сопровождение семьи – ни супругов, ни детей, ни родственников. Если он согласится на эту работу, мы не увидимся целый год.
Кельвин, однако, перечислил все плюсы. В течение года, пока его не будет, я смогу оставаться в Париже в наших апартаментах Бель-Эпок с белыми мраморными каминами, старинными паркетными полами и лепными потолками. Он сможет взять три отпуска из Ирака, по три недели каждый. Через год он вернется в Париж. И наш трехлетний план станет четырехлетним.
«Но разве мы не переехали в Париж, чтобы быть вместе? – Я скрестила руки на груди. – После всех твоих поездок в прошлом году?» В течение года, проведенного в Вашингтоне, Кельвин был в командировках по две недели каждый месяц.
«Я должен быть готов к службе в любой части света. В любой. Даже там, куда нельзя с собой брать семью. Как в армии». – Он повторял эти слова так часто, что я уже почти их не слышала.
«А я буду здесь одна?» – Мое волнение возрастало: за Кельвина и из-за моего возможного одиночества.
«Я понимаю, что это не лучший вариант. Но по крайней мере ты будешь в Париже».
«Без тебя все будет не так». – Мои слова были наполнены горечью.
Днем, пока Кельвин был на работе, я все время плакала. Я понимала его желание, ведь он был амбициозен, как и я. Это чувство иногда чуть теплилось во мне, но иногда становилось едким и губительным. У каждого из нас были свои карьерные цели и мечты, но – по крайней мере я так думала – мы заключили безмолвное соглашение, что брак и семья стояли на первом месте. А год в разлуке нарушал это соглашение.
Как-то после обеда я была одна на кухне, подрезая стебли тюльпанов, чтобы поставить их в вазу. Я потянулась к верхней полке, чтобы достать вазу, через ряд винных бокалов. Но полка оказалась у́же, чем я думала, и один из дешевых бокалов упал и раскололся с резким треском и звоном на множество осколков. Я снова потянула на себя вазу и неосторожным движением уронила еще один бокал.
Согласно Американской Ассоциации дипломатических служб (самое близкое к профсоюзу из всего, что может себе позволить дипломатический корпус), процент разводов в семьях дипломатов такой же, как средний процент по всей Америке. Но они не уточняют, что это 50 процентов. Я говорю об этом не потому, что мы с Кельвином когда-либо задумывались о разводе, у нас подобных мыслей не возникало. Просто хочу показать, насколько наивной я была в отношении института брака. Мы были так счастливы, так осознанно стремились принимать важные решения вместе, так редко ссорились, что я считала наш брак неразрушимым. Подметая осколки стекла, я поняла, что он настолько же хрупок, как и все остальные браки. А именно – очень хрупок.
Через полгода, после того как мы с мужем вместе переехали в Париж, он стал готовиться к отъезду. Никто из нас не хотел целый год провести в разлуке, но преданность Кельвина государственной службе и, конечно, его амбициозность помогали ему переносить эти трудности. А что касается меня, я в итоге согласилась… потому что любила его. И эта любовь включает в себя и восхищение его гражданской ответственностью, целеустремленностью и верой в дипломатию.
За два месяца до отъезда Кельвина темные зимние дни начали делаться все светлее, погода – мягче, вместо артишоков и спаржи на рынках появились лук-порей и мангольд, а настроение у нас становилось все сумрачнее. Мы старались не говорить об отъезде Кельвина, потому что в разговорах он становился слишком реальным. Наоборот, мы старались игнорировать все уменьшающийся срок – сначала дни, потом часы. Но неизбежность отъезда сквозила в каждом вечере, в послеобеденном бокале белого вина, в золотом мерцании уличных фонарей, когда мы выходили из кино на темные и сырые вечерние улицы. Кельвин купил мне тюльпаны, когда шел с работы домой, я в последний раз приготовила его любимую еду на ужин – спагетти с фрикадельками, и мы цеплялись за эти привычные действия, наши семейные привычки.
