Стражники вдоль стен и у входа производили неприятное ощущение. Они стояли совсем без движения, широко расставив ноги и опустив руки на рукояти оружия. Мечники имели медные доспехи, отсвечивающие красным. С плеч спадали, почти струились, плащи кровавого цвета. Копьеносцы носили кожаные панцири, отделанные медью и блестевшие при близком свете факелов. По доспехам скользили всполохи и блики огня факелов.
У каждого стражника обнаруживался один и тот же странный взгляд. Будто некая завеса, непрозрачная, чернеющая, холодная, была опущена на глаза. В них совершенно не было блеска. Возникало ощущение, что эти люди лишены собственных чувств. Будто у них украдено что-то важное. И что теперь они обращены в пустые панцири, куда вселилась странная тень.
«Куклы», – думал Давид, поднимаясь по лестнице, ступая по покрытым кедровыми досками ступенькам. Он понимал, что с каждым шагом его прежняя жизнь неумолимо подходит к концу. Будто её забирает по капелькам каждое остриё меча и пика охранников, мимо которых Давид проходил. Пастух, привыкший к открытым пространствам, пытался запомнить расположение петляющих коридоров. На случай, если придётся бежать.
По коврам, что лежали на настиле из кедра, под дрожащим светом факелов, они приблизились к резным дверям. Стражник только протянул к ним руку, как из открывшегося проёма выскользнула невесомая тень. А следом её обладательница, фигурка тоненькой рабыни, быстро опустившей взгляд. Но Давид успел заметить, что её глаза отличаются от остальных. Не такие пустые, с застывшими слезами в глубине.
Они ступили в большой тронный зал. Сам трон пустовал. В зале качались тени от неровного света факелов. Их пламя колыхалось от небольшого движения воздуха. Казалось, пространство плывёт как разогретый воск, и будто в картине перед глазами есть нечто неправильное, искажённое. Мир внутри этих стен выглядел неестественным для пастуха, привыкшего к открытому воздуху и солнцу.
Двое охранников остались за дверью. Рядом с Давидом остались другие двое. Они стояли в полном молчании. Зрение постепенно привыкло к игре теней, и пастух смог различить силуэт у балкона. Через некоторое время Давид стал видеть лучше, и у него получилось рассмотреть царя.
Высокий, хорошо сложенный мужчина смотрел вдаль, скрестив руки на груди. С его спины свешивался чёрный, расшитый золотом плащ. По его краям проходили волны от лёгкого ветра. Но как-то необычно… Будто ток воздуха шёл от самой фигуры Суула, а не с улицы.
Внезапно царь отпрянул от того, на что смотрел, и покинул балкон. Суул остановился возле трона, к которому протянулась долговязая тень от его ног.
В самой глубине немигающих глаз царя пульсировал странный блеск – сумрачный и холодный. В этом они отличались от глаз подданных, хотя и на его взор оказалась надвинута темнеющая завеса, сквозь которую он смотрел на мир. Давид ощущал исходящий от Суула ток воздуха. У пастуха складывалось ощущение, что он смотрит не на человека, обличённого властью, а на саму власть. Для израильтян она была непривычна, отчего и ощущалась физически. Ещё не все люди свыклись с ней, не все приняли её как само собой разумеющееся.[13]
Черты лица Суула производили тяжёлое впечатление. Высокий лоб делился пополам набухшей веной, которая спускалась к переносице. Из-за движения огней от факелов казалось, что вена пульсирует кровью. Ноздри хищно загнутого носа слегка раздувались при дыхании. Густая чёрная борода. Мужественный раздвоенный подбородок.
Царь смотрел в сторону вошедших, но словно не видел их. Затем его глаза дрогнули, он стал разглядывать Давида, щурясь от неровного света факелов. Возможно, его глаза успели отвыкнуть от света, поскольку он мог стоять на балконе, просто закрыв глаза.
– Ты Давид, сын Ессея? – Показалось, что губы Суула, слившиеся с тенью, даже не дрогнули, и что вопрос задали немигающие пронзительные глаза.
– Да… мой царь, – не без труда, проглотив внезапный комок в горле, выдавил из себя Давид.
– Это ты отбил добычу у амолекитян? – вновь спросил мрачный взгляд Суула.
– Так, мой царь, – Давид старался справиться с непривычным чувством. Язык точно прилипал к нёбу. Этот ненормальный город выворачивал наизнанку. Пастух чувствовал себя безвольной куклой, которую ломает и затягивает неясный сумрачный омут. В стенах дворца жила какая-то своя, незнакомая, противоестественная реальность. Нигде прежде пастух, привыкший к свободе, не сталкивался с подобным.
– Они бились храбро?
Давид не смог быстро ответить. В горле вконец пересохло.
– Отвечай, – царь повысил голос.
– Нет… мой царь. Мы… застали врасплох.
Оценив состояние подданного, Суул удовлетворённо кивнул и продолжил:
– Они разбежались как пустынные собаки. Проклятый разбойничий род Амалека. Мне нужны сильные воины, – царь слегка наклонил голову. – Что у тебя за спиной? Охрана пустила тебя с оружием?
– Флейта. Мой царь.
– Она выглядит не так. Почему у неё…
Суул не договорил – неожиданно, с сильным хлопком, двери позади Давида распахнулись. В них вломились трое: невысокий, сухой на вид старик в сопровождении двух вооружённых левитов.[14]Стражники тут же, без команды Суула, бросились к Давиду и буквально отшвырнули того к стенке. С ним обошлись как с бездомной собакой. Охранники вытянулись вдоль стен. Опять же без приказа царя.
Левиты остались у входа. Они многозначительно положили руки на рукояти ритуальных ножей. Если судить по теням, что тянулись из коридора, за входом остались ещё несколько левитов.
«Пророк Самаэл?» – спросил себя Давид. Только он был способен вести себя так. Только его боялись больше, чем царя. Только его боялся сам царь.
Про Самаэла ходило много слухов. Он появлялся везде, где хотел, и когда хотел. Он мог спокойно заявиться во дворец даже глубокой ночью и поднять всех на ноги. Люди знали, какой была его роль в воцарении Суула. Не забывал и государь о том, из чьих рук получил власть. Одно слово Самаэла – и всё изменится.[15]
Следом за сгорбленной иссохшей фигуркой в зал ворвался ветер из коридора. Пророк сделал несколько резких шагов вперёд и остановился, глядя в лицо Суула. На пол с глухим ударом опустилось остриё его посоха. Повисло молчание, в течение которого они долго смотрели друг на друга.
