Иван заглянул в гостиную (она же спальня). Диван был разобран, но Галины не было. Раздевшись, он прошел на кухню. Галя в легком халатике, не зажигая света, курила, стоя под раскрытой форточкой.
Иван щелкнул выключателем. Галя обернулась.
— Отгул? — спросила она ничего не выражающим голосом.
— Как всегда, — ответил Иван виновато. — Бобер обещал вернуть с процентами.
Галя усмехнулась и ничего не сказала.
— Галь, я уже инструменты доставал полки чинить, а тут звонок, надо на труп ехать, — соврал он, протягивая жене темно-красную, почти черную розу на длинном стебле, купленную только что у метро. — Это тебе!
Галина молча взяла цветок и остановилась у двери. Какое-то мгновение они смотрели друг на друга, потом она опустила глаза, приоткрыла рот, собираясь что-то сказать, но передумала.
Ей так горько было сегодня весь вечер. Столько надежд! Пусть не глобальных, совсем маленьких — домашних. Но их с Аленкой снова встретила пустая квартира. Она разговаривала с дочкой, кормила ее ужином, читала на ночь сказку, а мысли бродили где-то далеко-далеко.
Обиды не было. Галя понимала, что Иван не по своей воле ушел сегодня, как не по своей воле неделями приходил только ночевать или убегал из-за праздничного стола после неожиданного телефонного звонка. Точно так же она понимала или хотела понимать, что у него нет никакой другой женщины, что он любит их с Аленой, и у нее нет повода усомниться в этом. Но… Ей было так одиноко по вечерам, особенно когда дочь уже спала. И немного жаль себя.
Нет, она не жалела, что вышла замуж за Ивана. За семь лет любовь к нему стала другой — уже не такой острой и чувственной, как раньше, но ей казалось, что они будто прорастают друг в друга, как близко растущие деревья. И все-таки… все-таки ей было себя жаль.
— Галочка, солнышко мое, ну прости меня. — Иван обнял жену, но укололся о шип розы и отшатнулся. — Я не виноват, но… все равно чувствую себя виноватым. У меня куча дел, а ты сидишь и ждешь. И волнуешься.
— Не надо, Ваня. Как тебе объяснить? Я ведь знала, что у тебя за работа. Ты меня не обманывал, золотых гор не обещал.
Галя поднесла цветок к губам. Рядом с ее побледневшим от волнения лицом цвет розы напомнил Ивану утро, лужу запекшейся крови, и что-то больно стиснуло горло.
— Просто… У меня такое чувство, что ты живешь в одном мире, а мы с Аленой в другом. Иногда ты появляешься, потом исчезаешь. И каждый раз мне кажется, что навсегда.
Иван помолчал и спросил:
— Тебе плохо со мной, Галя?
Галина подняла на него глаза, большие, потемневшие, полные какой-то спокойной, будто ставшей привычной печали.
— Без тебя мне будет еще хуже, — просто ответила она.
Иван проглотил комок, подошел к жене и взял у нее из рук розу. Положил на стол и прижал Галину к себе. Медленно, как во сне, нашел губами ее губы, и время остановилось.
Он чувствовал ее дыхание, тепло бархатистой кожи, дрожь, пробегающую по телу. Он касался ее губ, легко, будто дразня, чуть задыхаясь, и она отвечала ему, закрыв глаза и откинув голову назад.
Иван глубоко вздохнул и подхватил Галю на руки.
— Ванька, надорвешься! — засмеялась она тем особенным смехом, глубоким и тихим, который всегда сводил его с ума.
— Своя ноша не тянет, — ответил он, зарываясь лицом в волосы, пьяняще пахнущие зелеными яблоками.
Иван принес ее в комнату и положил на постель. Галина смотрела на него снизу вверх, улыбаясь тревожной, почти неуловимой улыбкой, и уличные огоньки отражались в ее глазах — совсем как семь лет назад, когда они впервые остались вдвоем.
Мир сжался до размеров комнаты, в которой их тела слились в единое целое, стремясь к мучительному и блаженному мигу, когда вспыхнут тысячи солнц — и погаснут в звенящей истоме…
Галина давно спала, положив голову ему на плечо и уютно посапывая, а Иван все никак не мог заснуть, запутавшись в размышлениях о завтрашнем дне. Зачем Чешенко понадобилось проводить обыск? И как он обосновал это прокурору? И что вообще делать с этим Самохваловым? Что ему предъявить?
Утро вечера мудренее, решил он наконец, осторожно освободил плечо, повернулся на бок и заснул.
Кто бы знал, как легко мне стало, когда ее кровь полилась на пол лифта. Она, похоже, не слышала, что я иду за нею. И даже не успела испугаться, только удивилась, когда мои пальцы сдавили ей шею. Главное было оставить чистым лицо. Чтобы еще раз посмотреть на него — мертвое. Да, женщина уже была мертва, а ее глаза, глаза Лады, смотрели на меня. Черные волны с шумом откатывались куда-то вдаль, и глухо, издалека, срываясь на хрип, голос Лады умолял: «Нет! Нет!»
Кто бы ни была эта несчастная, застывшая в луже крови, ей пришлось заплатить за всю ту боль, которую причинила мне Лада. Конечно, эта женщина ни в чем не провинилась передо мной. Но в чем была моя вина, когда Лада унижала и мучила меня? Женщина, которую мне пришлось убить, была красива той же холодной, жестокой красотой, что и Лада. Кто знает, может, и рядом с ней был человек, растоптанный, оскорбленный, за которого мне удалось отомстить?
Дорога домой казалась бесконечной — тело просило отдыха. Напряжение двух последних дней исчезло, уступив место блаженному чувству покоя и расслабленности. Можно было наконец вспомнить обо всем — о ненавистной… и до сих пор любимой.
Оттуда, где Она сейчас, Ей не достать меня, не заставить снова и снова страдать. На какое-то время Она не властна надо мной, и я могу думать о Ней, вспоминать, почти не испытывая боли.
Иван проснулся рано, и решение оформилось само собой, как будто проснулось еще раньше. Пусть Чешенко поступает как знает. Похоже, советов и чужих мнений он вообще не терпит. Так что не стоит нарываться. Он, Иван, вообще в этом деле сбоку припека.
Но что-то внутри зудело, будто сомневалось. Иван с детства привык доверять себе. Не внутреннему голосу, который грозно командует: «Пойди туда, сделай это, а того не делай!», а смутным ощущениям, которые и словами-то описать невозможно, какой-то полумистической цветной дымке. Если ему удавалось расшифровать тайные знаки, что происходило далеко не всегда, и следовать им, жалеть не приходилось. В этом не было ничего сверхъестественного — ясновидения или еще чего-нибудь в этом роде. Он читал об «информационных окнах», которые открываются, когда Вселенная проходит через нуль энергетической синусоиды, но это было сложно и непонятно. А потом Ивану объяснили, что такое часто происходит с детьми, которые чудом выжили в экстремальных обстоятельствах: резко обостряется чувство опасности и связанная с ним интуиция.
Семилетнему Ваньке довелось с полчаса провисеть вниз головой, зацепившись рубашкой за ветки высоченного дуба, а потом, когда его уже почти сняли, сорваться на землю. Десять дней в реанимации, слезы матери, гипс…
С тех пор он научился здраво оценивать обстановку и просчитывать возможный риск, за что неоднократно слышал от безбашенных приятелей обидные словечки вроде «трус» и «маменькин сынок». За одиннадцать лет работы в органах бывало всякое, но даже из самых опасных переделок он выходил в худшем случае с царапинами и синяками. Нет, Иван никогда не прятался за других, просто в критический момент в сотую долю секунды приходила уверенность в необходимости пригнуться или выждать несколько мгновений.
