Будто издалека я видела себя, одурманенную болью, которая становилась с каждой схваткой все сильней. Возможно, я кричала. Какой одинокой, всеми покинутой я себя чувствовала! Надо мной колдовали руки знахарки, само присутствие которой было оскорбительно для науки. Я утратила все ощущения, кроме боли, а боль, напротив, нарастала, будто акушер все свое усердие прилагал, чтобы поддержать ее, а не облегчить. И все же, все же сущность твоя уже тогда была мне подмогой! Ни за что не могла я допустить, чтобы меня затянуло в пучину хаоса неразумных.
XLVII
Минуя перегоны и остановки этой невообразимой агонии, я не могла даже разрыдаться. Все муки, которые мне предстояло претерпеть, чтобы родить тебя, я знала заранее. Сколько книг я прочла! Я была готова и полна решимости. Ты взывала ко мне так отчаянно!
Повитуха, ощупывая меня цепким взглядом, сумбурно командовала.
«Раздвиньте колени пошире! — кричала она. — Запрокиньте голову! Тужьтесь! Сильнее! Ну-ка, будто рычагом приподнимаете!»
Казалось, в моем чреве горела сера, но нет, то была первичная субстанция, ты плавала в ней, она тебя обволакивала. Мои кошмары переплетались, связанные нитью одного видения, и видением этим было мое чрево, превратившееся в кипящий котел.
В одном из кошмаров ко мне подкрадывалась огромная многоголовая сука, все ее головы грозно скалились, она хотела растерзать меня и спалить. В другом мой отец вошел в старый замок, охваченный пожаром, и сгорел там заживо, в то время как Бенжамен и Лулу состязались на музыкальном турнире, а все инструменты пожирало пламя. Пылали рояли и пианино, и Бенжамен погиб на этом костре.
Как трудно было мне в таком смятении и во власти столь мучительной боли сохранить незамутненной всю мою прозорливость. Ты шла ко мне, я видела тебя так отчетливо, ты стояла на пороге жизни. И голос твой слышала я, и уже внимала твоим речам.
Перед самым твоим рождением последнее видение посетило меня. Неотрывно смотрели друг на друга лев и львица. В лапах у обоих были человеческие маски, испускающие лучи, точно два солнца.
Боль затмевала мой рассудок, но ясности ума я не утратила! Эти львы в моем видении означали, что, благодаря слиянию мужского начала и женской сути, тебе будет дана натура двоякая, позитивная и негативная, способная, соединяя элементы, создать неведомое науке вещество.
И вот появилась из врат моего чрева твоя головка, и ты вышла в мир, как зеркало Природы.
XLVIII
Прерывисто дыша, распростертая, разбитая, как близко видела я тянувшиеся ко мне щупальца отчаяния! Боль и потуги довели меня до изнеможения. И тогда наконец я услышала твой плач. Смешались свет и мрак, и я поняла, что ты уже живешь на свете.
«У вас чудесная девочка! Какая толстенькая!»
Страдание улетучилось, не оставив по себе иной памяти, кроме облегчения. Какое счастье, какое умиротворение снизошли на меня — то было состояние благодати, дарованное мне твоим рождением! Природа сделала свое дело в положенный срок, сама по себе развиваясь и совершенствуясь, чтобы я выносила тебя. Ты родилась, обрызганная кровью и окропленная плазмой, ты уже была свята, приняв это двойное крещение. Повитуха вымыла тебя. Почему-то она больше не казалась мне помехой на моем пути. Акушер трижды назвал тебя чудесной и толстенькой, не нарушив покоя, воцарившегося во мне после бури. Как легко мне было простить этот вздор ему, по глупости своей не ведавшему, что говорит!
Как оживало и расцветало красками твое крошечное тельце, озаренное изнутри ярчайшим светом, который ты уже несла в себе. Глядя на тебя, я чувствовала, как моя жгучая боль постепенно становится воплощенным словом. Какой восторг, самозабвенный, доселе неведомый, овладел всеми моими чувствами!
Под водительством благости, моими малыми средствами, в тесном пространстве моего тела осуществилось величайшее в мире свершение. От столь ничтожной причины — какой несоизмеримый результат!
Как жалела я, что мой отец не мог быть с нами в этот час, когда жизнь его продолжилась и продлилась на земле и корни его окрепли.
Абеляр поздравил меня письмом:
«Все время родов я мысленно поддерживал вас из своего сада. Я почти так же счастлив, как и вы. Я знаю, что добродетели ваши послужат на благо вашей дочери. Благодаря вам я понял, что творить — значит создавать все из ничего».
Под этими строчками он нарисовал сад Гесперид, в центре его — Древо Жизни, а внутри ствола, в прозрачной полости, — маленькую девочку.
IL
Как только акушер с повитухой покинули спальню, в которой ты родилась, появился, заливаясь слезами, Шевалье; лицо его было исцарапано и покрыто синяками, глаза заплыли, одежда в крови и грязи. От всего этого, вместе взятого, настроен он был воинственно и являл собою живую картину полного разрушения.
«Я не имею права смотреть на девочку. Это я могу ее заразить, а не Абеляр, мои миазмы хуже его бацилл».
Я была так счастлива, что не могла разделить его уныние. Он напоминал мне одну картинку — обезьяну, поедающую яблоки с дерева, я видела ее в книге из библиотеки моего любимого отца.
Шевалье ушел и через две минуты вернулся.
«Главное — чтобы ты была счастлива! И тем более она. За вас обеих я отдал бы жизнь и даже больше… но я знаю — вам не будет от меня никакой пользы. Сначала я должен вытащить свою звезду из грязи».
Он снова вышел, но тотчас вернулся.
«Не прощай меня, и Абеляр пусть не прощает. Я этого не заслуживаю. Я влачу жестяное беззубое брюхо с хрипатыми пауками».
И он кинулся бежать вниз по лестнице, терзаемый болью в избитом теле. Я слышала, как он оступился и скатился кувырком.
Тебя положили рядом со мной, ты была самым драгоценным сокровищем, какое только существует на свете, ты была солнечным лучом, пойманным и заключенным в телесную оболочку.
Повитуха смыла с тебя нечистоты. Так и я, потихоньку, но с каждым днем набираясь ради тебя искусности и осмотрительности, буду всю твою жизнь отделять для твоего блага воду от огня и то, что явственно, от того, что неуловимо.
То был первый сон после твоего рождения: я увидела, как ты убиваешь медведицу, у которой были голова и лапы грифона. Потом ты взяла сеть и из субстанции своего тела выловила рыбку цвета ртути.
L
Вполне понятное любопытство взыграло в Абеляре, и он в третий раз проявил нетерпение. В каменной ограде, отделявшей его виллу от нашего особняка, он велел сделать большое окно — оно тебе знакомо, — чтобы видеть тебя сквозь стекло.
Первые дни мы с тобой провели в спальне. Я присматривалась к тебе с осторожностью, стараясь не поддаться экзальтации. Ты воплощала в себе жизнь, живой источник всего живого. Ты появилась на свет, чтобы воспламенять.
Несколько недель Шевалье обряжался в рубище.
«Я повинен в тягчайших грехах, и мне полагается самая суровая епитимья».
