6.
Наша беседа не ограничилась заявленной темой и приняла более личный оборот. Искренность Катраниса подтолкнула меня к тому, чтобы выразить и собственные чувства. А также поставила в какой-то момент в затруднительное положение. «Что надо говорить в подобных случаях?» — подумал я. Разумеется, в ответ на некоторые откровения лучше промолчать. Но будет лучше, если я все расскажу по порядку.
Войдя в вестибюль «Эмброса», занимающего большое стеклянное здание на улице Пападиамантопулу, я вдруг почувствовал, что силы мои на исходе, и сразу же устремился к черному дивану слева от входа — словно старик, спешащий занять в метро свободное место. Только усевшись, заговорил с охранником, который читал журнал за небольшой стойкой. Мне с трудом дышалось. «Если бы я был стариком, у меня бы нашлась куча воспоминаний». Эта мысль меня успокоила, поскольку моя собственная память была пуста. Я помнил всего лишь, что утром по телефону Катранис был очень любезен и что его имя навело меня на мысль о бесцветных персонажах Янниса Мариса.
Он оказался рослым, смуглолицым человеком с седоватыми волосами. При ходьбе подволакивал правую ногу. А левой, здоровой, делал широкие шаги, чтобы увечье не замедляло его походку.
— Идем? — дружески бросил он мне.
Из-за очков в черной оправе цвет его лица казался еще смуглее.
— Как прошел день? — спросил он, когда мы вышли на улицу.
— Хорошо, очень хорошо.
— А мой не слишком задался. Ужасно зубы болели. Пришлось три таблетки аспирина проглотить, чтобы оклематься.
Он привел меня в бар. Потолок и стены там были такого же синего цвета, как и фотографии в департаменте подводной археологии. Я никак не мог вспомнить имя ассистентки Фаскиотиса. Надо полагать, у меня склонность к составлению пар, потому что я попытался вообразить ее рядом с Катранисом. Мысленно увидел их вместе в кинотеатре авторского и экспериментального кино, на просмотре итальянского фильма 60-х годов.
— Я говорил с Ситарасом, — начал он. — Вы взялись за деликатную миссию. В конечном счете ведь именно вам придется решать, достанется ли состояние этой женщины афонским монахам или нет. Вы знаете, что она полностью полагается на ваше суждение?
Я возгордился, как в тот день, когда Везирцис прилюдно похвалил меня за один доклад.
— Если бы эта дама спросила совета у меня, я бы не знал, что ответить. Хотя я был на Святой Горе двенадцать раз.
— Двенадцать? — переспросил я ошеломленно.
— Мне шестьдесят два года.
Я подумал, что первую свою поездку он предпринял, наверное, в пятьдесят.
— Это волшебное место. Природа там избежала малейшего насилия. Я нигде не видел таких прозрачных вод, таких зеленых каштанов, такого чистого неба. Монастыри вполне выглядят на свои годы. Некоторые похожи на крепости, другие поскромнее. За столько веков у них накопилось бессчетное множество историй. Они населены тенями, которые встают до зари, словно опасаются солнечного света, и молчаливо собираются в католиконе, главной церкви, освещенной одними лишь свечами. Свечей на самом деле мало, но и этого хватает, чтобы засверкало сусальное золото на иконах. Создается иллюзия, будто свет исходит от самих икон, от Богоматери, Христа и святых. Монахи молятся, поют, преклоняют колена, ложатся на пол лицом вниз. Впервые придя в тамошнюю церковь, я опоздал к началу службы, и мне показалось, что плиты пола покрыты черными коврами.
Мы заказали узо.
— Сам я не воцерковлен, хотя родители хотели сделать меня священником. Однако меня трогает рвение, с которым афонские монахи не дают угаснуть православной традиции. Они каждый день вступают в битву со временем и выигрывают ее. Я смотрю на православную службу как на произведение искусства, где есть место и для меня. Не знаю, о чем я думаю, когда бываю в церкви. Закрываю глаза, дремлю. Слушаю пение. Наверное, оно переносит меня за пределы моих мыслей. Но не подумайте, будто я так уж уважаю монахов. Ради своих интересов они всегда принимают сторону более сильного. Эта политика позволила им почти безболезненно пережить века турецкого господства. Война за независимость 1821 года разделила их на два лагеря. Большинство, тем не менее, отмежевалось от восстания и сохранило верность Юсуф-бею, правителю Фессалоник. В 1941 году, сразу после входа в Грецию немецких и болгарских войск, они обратились к Гитлеру с просьбой о защите и покровительстве. И приветствовали положительный ответ фюрера, повесив его портреты во всех монастырях. Через несколько лет, когда контроль над Халкидикой перешел к коммунистам из Народно-освободительной армии, они приняли их с тем же радушием, что и немецких оккупантов. Лучше всего говорит об их беспринципности тот факт, что они тогда стали добавлять к своему монашескому имени слово «товарищ»! Поражение коммунистов в 1949 году немедленно вернуло их в лоно традиционной идеологии.
Он достал из кожаного портфеля книгу и протянул мне. Я прочитал на обложке его имя и название: «Православие в вихре политики». Открыл ее и обнаружил, что он уже сделал мне прекрасную дарственную надпись.
— А вас самого Афон привлекает?
Я ненадолго задумался.
— По собственному почину я бы никогда не взялся за эту тему. Но теперь, уже начав ее изучать, нахожу, что она интереснее, чем мне казалось. Как бы я поступил, если бы не госпожа Николаидис, а кто-то другой попросил меня заняться этим? Наверняка отказался бы.
— Вы влюблены в нее?
— Ей вчера исполнилось восемьдесят девять лет! Но это правда, я влюблен — в ее фото, на котором ей не больше двадцати.
— Как она одета на этом фото?
Я охотно ответил на этот неожиданный вопрос.
— На ней белая блузка с длинными рукавами, на груди двойное жабо, от плеч до самой талии. Рукава вверху пышные, а ниже локтя сужаются.
— Она держит что-нибудь в руках?
— Нет. Опирается левой о перила деревянной лестницы.
Похоже, мое описание его удовлетворило.
— Хорошо, — сказал он.
Я решил, что теперь моя очередь задать вопрос.
— А как приходят к решению стать монахом?
— Я знаю одного командира Народно-освободительной армии, который укрылся на Афоне в 1950 году, в конце гражданской войны, когда правые начали преследовать коммунистов. Он собирался покинуть монастырь, как только брожение в умах прекратится, но оно, как вы знаете, долго не прекращалось, и он за это время привык к своей новой жизни. Я с ним познакомился во время одной из своих последних поездок, сегодня он уже старик, но все еще рассказывает партизанские истории. Он всю свою жизнь прожил под псевдонимами — в рядах освободительной армии звался Никитой, сегодня Никифором. Свое настоящее имя он мне не назвал, может, он уже и не помнит. Говорят, что большинство монахов — из бедных многодетных семей. Сам я ничего об этом не знаю, мало с кем разговаривал, да к тому же там не слишком охотно рассказывают о своем прошлом. Однако уверен, что есть немало и таких, кто принимает монашество из-за несчастной любви. Помню одного белокурого монаха, который вечерами усаживался на ограду и смотрел на заходящее солнце. Сидел неподвижно, словно статуя. Однажды я подошел к нему. Из его глаз текли слезы. «На что вы смотрите?» — спросил я его. «На площадь моей деревни, — сказал он. — Минас сейчас поливает ее из шланга». Мы подружились. В следующий раз он признался, что стал монахом, чтобы забыть женщину. Они с ней встречались вечером, на площади. Это были единственные минуты за день, когда она могла вырваться из дома. У нее был муж и трое детей. Они вместе съедали по пирожному, вот и все. А однажды он узнал от Минаса, что она со всей семьей уехала из деревни. Он еще долго ждал ее на площади, заказывая два пирожных, которые, естественно, оставались нетронутыми. Сам я в первый раз поехал на Афон, когда меня отвергла женщина, которую я любил. Думал, мне будет легче выбросить ее из головы там, куда женщин не пускают. Но тишина только подхлестывает воображение. Я постоянно видел ее перед собой. Следующие поездки я совершил уже не ради того, чтобы ее забыть, а чтобы вновь обрести. Отправлялся на Афон, как на свидание. Неправда, что на Святой Горе нет женщин. Я бы сказал, их присутствие там даже ощутимее, чем в любом другом месте.
