Был он сослан в глушь брянскую за грехи какие-то, а может и, наоборот, за правду-матушку. Не прост, ох не прост, был отец Сергий, зело грамотен, языки знал многие, книги старинные вывез с собой из Москвы. Поговаривали, что был он близок некогда к патриарху Никону. А как тот в опалу к царю Алексею Михайловичу попал, так и Сергия выслали прочь. Он и Андрея крестил когда-то, и батюшку его отпевал. Зашел как-то вечером, да и предложил с мальчонкой заняться.
— Пора, — сказал, — отрока грамоте обучать.
Суров внешне был батюшка, но справедлив и добр душой. Нравилось Андрюше с ним. Тепло душевное чувствовал, да и пахло в келье у отца Сергия по-доброму: ладаном, воском и хлебом. Почему-то на всю жизнь запомнил больше всего Андрей этот запах. Учил священник пониманием, а не зубрежкой. Старался объяснять юному совсем отроку то, что не мог постичь он сразу младым умом. В образах представлял и алфавит славянский:
— Вот глянь-ка, буква «Аз». На что похожа? Аль на кого? — и пояснял. — То человек есть, на колени вставший в благоговении молитвенном, и землю щупающий — тверда ль. «Буки» — тож человек на коленях, в молитве пребывающий, только не землю, а небо познающий. «Веди» — опять человека видим, нешедшего в коленопреклоненном состоянии самого себя. В пуп он себе уперся, ибо есть это сосредоточение Души и Тела, Неба и Земли. В букве «ижице» он по небу путешествует. Это небесная буква, а в «фите» круг земной-небесный завершается. Человек, как и в начале алфавита, нашел себя меж небом и землей. О том черточка в серединке буквы говорит. Древний алфавит наш. От греков ученых пришел к нам. От Византии. Оттого так с церковью нашей, с верой православной и связан неразрывно. Вот видишь — «ять» буква, что представляешь себе, отрок?
Сообразил быстро:
— На крест похожа, батюшка.
— То-то. Церковь это наша. Подобно того, как храмы на восток направлены алтарями и крестами своими, навстречу движению земли, так и в букве этой крест наверх вынесен, благословляя и освящая собой все остальные буквы, что в ряду выстроились. Помни об этом, каждый раз, как за письмо браться будешь. Ибо речь письменная много сложнее живой. Языком наболтать можно многое. От сказанного откреститься легче. Хотя и об этом думать завсегда нужно. Некоторым языки за болтовню пустую укорачивают. А в письме ошибку-то не исправишь! И заблуждения оттого хуже. — сказал и задумался. Видно вспомнил свое что-то, стародавнее.
Стар был священник, многое помнил. И царя Алексея Михайловича, и патриарха Никона, и протопопа Аввакума. Раскол церковный. Стеньки Разина бунт, и расправы страшные. Иногда рассказывал кое-что Андрею, но неохотно, только для сравнения с чем-нибудь. С болью говорил всегда о доле тяжкой народной, о том кресте, что несем все свою историю. О том, что надо быть стойким в испытаниях, ибо много их будет еще впереди, но, пройдя их безропотно, Господь возблагодарит за это. И то, чтоб Андрей заповеди чтил Христовы, они и существуют для облегчения жизни:
— Исполняя их, ты отрок, приближаешься именно к Нему, а чем ты ближе будешь к Отцу Нашему, тем легче и тебе будет. Ибо благодать исходит от Господа, которая и тебя коснется. Так и народ наш весь, русский. Гнется, но не ломается, ибо зреет в нем понимание судьбы своей великой. Как сказано в Евангелие от Матфея: «Будут предавать вас на мучения, и убивать вас; и вы будете ненавидимы всеми народами за имя Мое… и многие лжепророки восстанут, и прельстят многих; и, по причине умножения беззакония, во многих охладеет любовь; ПРЕТЕРПЕВШИЙ ЖЕ ДО КОНЦА СПАСЕТСЯ!»
Ох и интересно ж было со священником старым. Малец не замечал, как и время летело. Афанасий посмеивался в бороду:
— Никак в попы барин податься решил. Поиграть бы шли. — Ревновал слегка воин старый к священнику. Он-то тож с Андрейкой занимался. Луки мастерил, хоть и игрушечные, но мало от боевых отличавшиеся. Мечи и сабли выстругивал деревянные. Бились они с отроком в шутку. А учились всерьез. Со временем и огненный бой показал мальцу Афанасий. На то пищаль у него имелась. Уходили куда подале, в лес, от греха попасть в кого случайно, и стреляли по деревьям, мишень себе представив. Так и годы младые прошли. Оглянуться не успели матушка с Афанасием, как Андрей в юношу превратился. Строен, высок, в плечах раздался, волосом рус, лицом светел, глаза зеленоватые, как вода в озерцах лесных. Преуспел он и в искусствах воинских, и в грамоте. Токмо к последнему тянуло юношу более. Писать любил. Буквы красивые получались, виньетками разными украшенные. Помимо алфавита и письма, славянского, языкам некоторым обучил его отец Сергий — по латыни разумел теперь немного, немецкий знал.
В деревне их, чуть в стороне, на отшибе, на речке безымянной, что с пригорка лесного выпрыгивала резво, мельница стояла. Небольшая, но в хозяйстве крестьянском крайне полезная. Поставил ее лет двадцать назад мужик один, из староверов, — Ефим Никонов. Пришел он давно, от гонений спасаясь, поклонился в ноги барину Дмитрию Михайловичу. Попросил слезно:
— Примите, Христа ради! Совсем ноги износились. Бродить сил уж нет. — Да на женку свою показал. Болела она. На телеге лежала в беспамятстве. — Коль казнить меня надобно, дак сделай милость, барин, исполни.
— Живите с миром, — рассудил Дмитрий Михайлович. — . А что веры вы старой придерживаетесь, так не басурмане ж… Не я, а Бог вам судья. Неволить не буду. — и даже спрашивать не стал откель пришли. Рукой махнул.
Так и поселились Никоновы в деревне. Остальных крестьян сторонились заметно, но не чурались. Отец Сергий уж после Никоновых появился. До него дьячок был старый и пьющий. От того и помер. Приехал священник новый, узнал про староверов, но доносить не стал. Сам ссыльный. Ни в чем не попрекал и не спрашивал. Да и редко они встретиться могли. Ефим в саму деревню старался не заходить, чаще к нему мужики ездили. Хозяйство Ефим поставил справное, крепкое. Мельницу срубил, силу потока водяного приспособил, и закрутились жернова каменные, в муку зерно превращая. Двужильный был Никонов. Трудился и денно и нощно. Жена его Марфа поправилась, а со временем и дочкой Бог вознаградил. На три года позже Андрея родилась. Натальей нарекли.
Случилось, что встретились они как-то в лесу, на поляне цветочной. Наташа венок там плела, из ромашек ярких, Андрей с Афанасием, мимо шли, домой возвращались. Пищали несли на плечах. Увидал барин молодой девицу и обомлел весь. Ох и красива же была Наталья. Сарафан полотняный белый, под ним рубашка тоже белая с рукавами длинными. Пояском расшитым опоясана. Стан тонкий, волосы русые, аккуратно платком укрыты, лицо чистое белое, чуть округло, губы нежные, по-девичьи припухлые, щечки румяные, а глаза… небо синее-синее, утонуть можно. Как глянул Андрей в глаза девичьи, так и растворился в них. Увидела Наталья мужчин незнакомых, хоть и с оружием были, не испугалась. Поклонилась вежливо и головку слегка на бок склонила. Ожидала, что скажут. А Андрей дара речи лишился, стоял истуканом каменным. Афоня Хлопов в бороду густую усмехнулся, дело понятное. Запал барин на девку. Хороша! Приказчик старый сам залюбовался.
— Что одна гуляешь девица? — молчание нарушил. — Аль не боишся?
— А кого бояться, господин хороший? — ручеек зажурчал серебряный.
