Логика модерна заставляла нас осмыслять эту особенность так: Империи соответствуют древнейшим формам традиционного общества. Распадаясь, они образуют государства-нации. В них этносы перемалываются в однородных граждан. Позже эти государства-нации освобождаются от сословий и религиозных институтов и становятся (резко или постепенно) буржуазными. Буржуазные государства постепенно переносят акцент с государственного принципа на общество. И, наконец, государство как таковое полностью растворяется в гражданском обществе — в «открытом обществе». Коммунисты и социалисты добавляли к этой схеме травматизм перехода от буржуазного государства к социальному, т. е. революцию. Они очень спешили с переходом к открытому обществу и предрекали скорый распад буржуазной государственности. В последние десятилетия поправка на социализм была снята, и советский эксперимент был признан лишь тупиковым отклонением от магистрального курса.
Итак, следуя логике модерна, Россия как империя должна распасться на составляющие, превратиться в государство-нацию, утратить этническую самобытность, развить рассудочность, логистику и экономику, а потом то, что от нее останется, будет интегрировано в открытое общество «единого мира». Если рассматривать советскую эпоху как блуждание по кругу и новое издание империи, то получается, что нам надо пройти историю заново: после распада СССР построить на базе РФ государство-нацию, потом его модернизировать, сформировать из россиян «гражданское общество» и благополучно раствориться в общечеловеческой цивилизации. Такова логика модерна, и она для нас крайне непривлекательна: чтобы хоть как-то приблизиться к странам «богатого севера», нам надо начать и кончить, построить нечто небывалое (национальную государственность) и построить это только для того, чтобы затем как можно скорее растворить. А западные коллеги еще и посмеиваются: ничего у вас, ребята, не получится, лучше и не пытайтесь. «Евразийские Балканы», по выражению Бжезинского, это гигантские поля распада — такими нас видят пессимисты и недоброжелатели. А оптимисты поощряют: скорее стройте Россию, чтобы потом ее еще скорее распылить на атомарные единицы «гражданского общества». Это пределы России в логике модерна, и ничего иного, увы, не остается. Чтобы выйти на иной путь, придется отбросить модерн как таковой. Это звучало бы вызывающе, если бы не постмодерн. Он-то и приходит нам на помощь.
Россия в оптике постмодерна совершенно не обязательно должна развиваться по строго определенным историческим траекториям. В некотором смысле, она свободна идти в любом направлении — и в будущее, и в прошлое, или же вообще не идти никуда. Она может оставаться империей и вбирать в себя высокие технологии, может жить законами традиционного общества и внедрять демократические институты, может сочетать авторитаризм и свободу, этническую самобытность и систему Интернет. Постмодерн может выбирать иные пути — там, где их никогда не было, ведь основной закон этого стиля — «сочетание несочетаемого», тонкая ирония, дистанция прямого повторения. Че Гевара, рекламирующий мобильную связь, — это постмодерн. В геополитическом смысле постмодерном является Евразийский Союз как «глобальная контр-империя» (если использовать терминологию Бернетта — Парето).
Евразийский Союз — это изящный обход системы почти непреодолимых исторических препятствий, корректный отказ от участия в состязании. Не желая двигаться по предписанной логике, — тем более к непривлекательной цели, — Россия предложит в таком случае свою собственную логику. В ней — как и везде — миф будет сочетаться с рассудочностью, привычные методики расчета и анализа — с креативным новаторством, учет реальностей — с волевым произволом. Надо максимально верно использовать наш исторический шанс.
Россия еще не вступила по-настоящему в современность, она топталась в преддверии, грезила, прикидывалась, старалась, но продолжала стоять там, где и была, — на своем неизменном евразийском месте. И, расширяя пределы, Россия не менялась по существу — лишь простирая свою внутреннюю неуверенность, свою задумчивость, свою геополитическую вопросительность на народы и просторы, которые попадали в русскую зону. Мы отвечали на жесткие вызовы Запада, мимикрируя под его стандарты, но неизменно оставались сами собой.
Постмодерн открывает России уникальную возможность: мы можем ринуться в него и встать впереди «цивилизованного европейского Запада», который, пыхтя, только-только добрался туда и выстроил Евросоюз. Мы же можем, опустив промежуточные этапы, сделать резкий и неожиданный бросок — причем в направлении, где трассы еще не проложены, ведутся строительные работы. Россия в невыгодном положении, если рассматривать историю как железнодорожное путешествие, но, как внедорожник, она имеет все шансы на победу. Это не по правилам, но воля к победе важнее.
В начале прошлого века мы, кстати, поступили сходным образом: чтобы не тратить время на долгий путь муторного строительства капитализма, мы шагнули в коммунизм — переступив через формацию. В этом уже был элемент постмодерна. И в целом это дало весомые плоды. Смысл проекта Евразийского Союза в том, чтобы повторить эксперимент на новом историческом витке. И ключ к этому — в «демократической империи », такой же демократичной, как Евросоюз, но вместе с тем такой же внимательной к сохранению геополитической субъектности и бережно относящейся к самобытности этносов, как Византия или эйкумена Чингисхана.
Постмодерн заморозил историческое время. Недаром Ф. Фукуяма провозгласил «конец истории», а француз Ж. Бодрийяр объявил о начале «пост-истории». Для них это результат триумфа и цивилизационной усталости одновременно. Для нас — приглашение к новым стратегиям и креативным прорывам. В империи тоже нет истории, империя священна, а потому в некотором смысле вечна. Пространство в ней важнее времени.
Демократическая империя — это слияние противоположностей. В этом есть и холодный геополитический реализм взвешенной стратегической оценки постсоветского пространства, и романтизм континентальной воли; партнеры на Западе и на Востоке и опора на собственный опыт; мобилизационный проект и снисходительность к сугубо российским особенностям, которые делают нас такими, какие мы есть. Чтобы стать «демократической империей», России надо просто сказать самой себе «да». Это будет самым постмодернистическим жестом, какой только можно придумать. Евразийство на этом пути — единственная надежда…
Глава 7. Евразийская версия постмодерна: эсхатологический вызов
Немецкий консервативный революционер Артур Мюллер ван ден Брук написал в свое время очень глубокие слова: «Вечность на стороне консерватора». Вечность на нашей стороне. Полюса великих мировых столкновений народов, культур, цивилизаций, религий, идеологий являются проекцией архетипического состояния — битвы ангелов. Это — небесная рать добра, ведущая бой с демонами зла. Это вертикальная, вечная надвременная ось великой драмы. Бой ангелов — вне времени, он ведется всегда. Он впечатан в вечность, как структурирующая парадигма.
Тень великой битвы падает на историю, давая времени смысл, содержание, ориентацию. Так история становится священной — иероисторией. Многие знаки и образы указывают на то, что сегодня мы подходим к решающей черте этой напряженной драмы. Ведь и предание говорит, что в «последние времена» битва ангелов, в которую вовлечены люди, народы и царства земные, вспыхнет с особой силой, достигнет гигантских масштабов, приблизится вплотную к развязке.
