На тротуаре перед входом уже выстроилась очередь. Отомкнув дверь, я очутился в неуютной клетушке, заставленной стульями с высокими спинками; в углу было отгорожено местечко для врача. Кроме замызганного стола и стула, в углу расположились картотечный шкафчик, кушетка, умывальник, бунзеновская горелка и масляный обогреватель, который я тут же включил. Вымыв руки, я извлек из кармана авторучку, высунул голову из-за перегородки и позвал:
— Проходите, пожалуйста.
Первой вошла ожиревшая мамаша, которую сопровождала дебелая девочка-подросток. На лице мамаши застыло неодобрительное выражение женщины, требующей позвать начальника.
— Adiposa familians[8], — машинально произнес я себе под нос, рассматривая их.
— Что такое? — грозно пробасила мамаша.
— Латинское выражение. Медицинский термин. Вам не понять. — Я жестом предложил им сесть и, переплетя пальцы, спросил: — Что вас беспокоит?
— Где врач? — хмуро спросила мамаша.
— Я и есть врач.
— Нет, настоящий врач.
— Заверяю вас, я самый настоящий врач, — спокойно ответил я. — Может, диплом вам показать?
— А, вы, наверное, новый мальчик доктора Хоккета?
— По меньшей мере его новый ассистент.
С минуту она молча поедала меня глазами.
— Не могу сказать, что с радостью доверю вам мою маленькую Еву, — сказала она наконец.
Сама Ева тем временем мрачно разглядывала меня, сосредоточенно ковыряя в носу.
— Или вы соглашаетесь, что я займусь вашей дочерью, или нет, — жестко отрезал я. — Если не согласны, то забирайте свою карту и ступайте к другому врачу. Я убиваться не стану, уверяю вас.
— Все дело в груди, — сказала толстуха, кивая в сторону дочери.
— Что с ней такое?
— Кашляет без конца. Днем и ночью. Порой я даже заснуть не могу, — негодующе добавила она.
— И давно у тебя такой кашель, Ева? — спросил я, награждая девочку отеческой улыбкой.
Ева не ответила.
— Что ж, — вздохнул я, доставая стетоскоп. — Нужно осмотреть ее. Раздевайся.
— Как, вы хотите, чтобы она обнажила грудь? — резко спросила мамаша.
— Да, я хочу, чтобы она обнажила грудь, — жестко ответил я. — В противном случае я не смогу осмотреть ее, поставить диагноз и приступить к лечению. А потом, если Еве станет хуже, вы совсем лишитесь сна.
Ева не ответила, а мамаша, тяжело вздохнув, принялась раздевать ее. Наконец девочка предстала передо мной обнаженной по пояс. Я приложил стетоскоп к области сердца и, ласково подмигнув девочке, сказал:
— Дыши глубже.
В следующий миг, заметив на подоконнике хрустальную вазочку с разукрашенной к Рождеству еловой веткой, я, не удержавшись, ни с того ни с сего ляпнул:
— Чудные шишечки!
И тут лицо девочки впервые оживилось. Кокетливо посмотрев на меня, она гордо обвела взглядом свои неокрепшие грудки и пробормотала, отчаянно шепелявя:
— Угу, хотя у моей штаршей шештры они еще больше.
Утро пронеслось вихрем. Больные шли нескончаемым потоком. Несколько раз, вспомнив про ленч, я выглядывал из-за перегородки, но неизменно обнаруживал, что очередь не уменьшается. По счастью, многим из них не требовались ни осмотр, ни лечение.
— Мне бы только справочку, доктор, — просили они.
Я подмахнул несколько дюжин подобных справок, удостоверяющих, что их владельцы освобождаются от работы, должны приступить к работе, могут ехать на курорт или в санаторий, не обязаны выступать в суде, способны иметь детей, имеют право на бесплатное молоко или должны проживать отдельно от родственников. С каждой новой справкой моя уверенность возрастала. Я уже даже начал получать от новой работы удовольствие, когда столкнулся с жизнерадостной престарелой дамой.
— Здравствуйте, доктор! — пропела она. — Как дела?
— Спасибо, у меня все в порядке, — ответил я, благодарный за внимание. — Надеюсь, у вас тоже.
— О да! Особенно учитывая мой возраст. Как по-вашему, сколько мне?
— Ну, никак не больше пятидесяти, — соврал я.
— О, доктор! — укоризненно, но не без кокетства воскликнула старушка. — А ведь мне через месяц семьдесят исполнится.
— Что вы, быть такого не может, — возразил я, но уже в следующую минуту, вспомнив, что пора переходить к делу, спросил: — Что вас беспокоит?
— Беспокоит? — встрепенулась она с недоумением. — Ничего, доктор. Слава Богу.
— Тогда — извините за любопытство — что вас ко мне привело?
— Как что? Мне нужно мое лекарство, что же еще.
— Понимаю, — кивнул я. — И что это за лекарство?
— Красненькое такое, доктор. Вы знаете.
— Да, конечно, но для чего оно нужно?
— Для газов, — мгновенно ответила она.
— Вы… м-м… страдаете от метеоризма? От ветров?
— О нет, доктор! — негодующе вскричала она. — Не от, а без! У меня их уже сто лет не было!
— А давно вы употребляете это лекарство?
— О, позвольте вспомнить, доктор… Да, впервые я его приняла, когда мы отправились на остров Уайт. Ах, нет, не может быть — ведь наш Эрни был еще жив тогда… Должно быть, на следующий год… Джефф еще ездил с нами, а ему тогда как раз пятнадцать годков стукнуло…
— Понятно, — прервал я, мысленно представив себе циркуляр министерства здравоохранения, в котором врачам категорически запрещалось предписывать пациентам какие-либо снадобья, не внесенные в фармакопею. — Боюсь, что не смогу дать вам это средство. Вы совершенно здоровы и больше не нуждаетесь в нем. Советую вам вместо этого каждый день гулять в парке. Всего доброго.
В первую минуту она мне не поверила. Потом еле слышно пролепетала дрогнувшим голосом:
— Но я должна получить мое лекарство, доктор!
— Оно вам ни к чему, — отрезал я.
— Но ведь я всегда его получаю, доктор! — воскликнула она. — Я не могу без него! Три раза в день пью, после еды… — И она вдруг разрыдалась.
— Прошу вас, возьмите себя в руки, — взволнованно заговорил я, начиная жалеть, что не внял совету старикана-секретаря и не сделался полковым врачом. — Я тут ни при чем — я просто выполняю предписание нашего министерства здравоохранения. Будь на то моя воля, я бы вам хоть дюжину пузырьков в день прописал.
— Мне нужно мое лекарство! — заныла она.
— Нет, я больше не могу, — вздохнул я, лихорадочно вспоминая, содержится ли в клятве Гиппократа что-нибудь про необходимость держать себя в руках. — Прошу вас покинуть амбулаторию!
