— Я только что сообщил матери, что не могу немедленно поехать в Вилицу, я приеду только через три-четыре недели.
— Ведь это очень небольшой срок, — проговорила Ванда.
— Небольшой? Да? Это целая вечность! Вы, вероятно, понятия не имеете о том, чего мне стоит остаться здесь, тогда как вы уедете! Я обещал вам подождать, пока мы будем в Вилице, но теперь пройдет, может быть, месяц, пока мы снова увидимся. До тех пор я не могу молчать, я не буду в силах вынести то, что вы все время будете находиться в обществе Льва, не будучи уверен, что вы принадлежите мне, только одному мне.
Это признание вырвалось у Нордека так неожиданно и так страстно, что молодая графиня не успела предупредить его. Он схватил ее руку и держал так же крепко, как тогда, на Буковом полуострове.
— Вы давно должны были знать, Ванда, что влекло меня сюда, и вы не отталкивали меня, значит, я могу наконец высказаться. Я знаю, что у меня нет данных, чтобы вам нравиться, и что я не такой, как другие, но я приобрету все это. Ведь только ради вас я решил поступить в университет. Ванда, я был одинок в детстве, вы знаете, что у меня не было матери, мне не хватало любви и ласки. Я не мог стать таким, как Лев, но любить я могу, быть может, еще горячее, еще лучше, чем он! Вы единственное существо, которое я любил в своей жизни… одно ваше слово заставит меня забыть все мое безотрадное прошлое. Скажите мне это слово, Ванда, дайте мне, по крайней мере, надежду, что я когда-нибудь услышу его, но не говорите «нет», потому что я этого не перенесу.
Вольдемар опустился на колени, но молодая графиня и не думала теперь радоваться этому триумфу, которого так желала в своем детском легкомыслии. Она мысленно осыпала себя упреками, и в ее душе невольно возник вопрос: «Что я наделала?!»
— Встаньте, Вольдемар! — дрожащим от испуга голосом проговорила она, — Прошу вас.
— Только тогда, когда я услышу из ваших уст «да».
— Я не могу… не теперь… встаньте!
Однако Нордек не вставал. В эту минуту дверь из столовой открылась, и вошел Лев; в течение нескольких секунд он стоял как вкопанный, но затем у него вырвалось восклицание:
— А, так все-таки!
Вольдемар вскочил, его глаза сверкали от ярости.
— Что тебе здесь надо? — крикнул он брату.
Лев был бледен от внутреннего волнения, но тон, которым был произнесен вопрос, заставил его вспыхнуть. Он быстрыми шагами подошел к Вольдемару и с горящими глазами произнес:
— Ты, кажется, находишь мое присутствие здесь лишним? А между тем я мог бы объяснить тебе только что происшедшую сцену!..
— Лев, замолчи! — полупросительным, полуповелительным тоном воскликнула Ванда.
Однако ревность заставила молодого князя забыть все.
— Я не стану молчать, — возразил он. — Я дал слово ничего не говорить до окончания пари, теперь же собственными глазами видел, чем оно кончилось. Сколько раз я просил тебя оставить эту игру, ты знала, что она мне неприятна! Неужели же я должен теперь допустить, чтобы Вольдемар с триумфом указал мне на дверь? Тебе удалось довести его до того, что он встал перед тобой на колени, но пусть же он узнает правду!
Вольдемар при слове «пари» сильно вздрогнул, но все же остался неподвижно стоять, судорожно ухватившись за спинку кресла. Его глаза со своеобразным выражением были устремлены на молодую графиню, и он совершенно упавшим голосом произнес:
— Что… что это значит?
Ванда виновато опустила голову. Лев также почувствовал, что зашел слишком далеко.
— Что это значит? — повторил Вольдемар, подходя вплотную к девушке. — Лев говорит о каком-то пари, об игре. Отвечайте мне, Ванда! Я верю вам, только вам одной… скажите мне, что все это ложь.
— Значит, по-твоему, я лжец? — вспылил Лев.
Брат не слушал его; молчание молодой графини говорило ему достаточно; он не нуждался больше в подтверждении. С этим открытием чары разрушились, и снова пробудились вся необузданность и дикость его натуры.
— Я хочу получить ответ! — с яростью крикнул он. — Значит, я, действительно, был только игрушкой, которой вы забавлялись ради каприза? Вы смеялись и издевались надо мной, тогда как я… вы ответите, мне, Ванда, сейчас же ответите.
Он не окончил, но в его тоне и взгляде выражалась такая угроза, что Лев подошел к Ванде, чтобы защитить ее.
Однако ярость Вольдемара вернула ей самообладание.
— Я не допущу, чтобы мне делали выговор в таком тоне, — заявила она.
Звук ее голоса, видимо, заставил молодого Нордека опомниться; его кулаки разжались, но он так плотно сжал губы, словно они не должны были произносить больше ни одного слова. Его грудь тяжело вздымалась от того ужасного усилия, которое он приложил, чтобы подавить свой гнев. Вольдемар покачнулся и ухватился за кресло.
— Что с тобой, Вольдемар? — спросил пораженный Лев. — Если бы я знал, что это так подействует на тебя, то молчал бы.
Вольдемар выпрямился, молча отстранил брата и повернулся, чтобы уйти, вся краска сбежала с его лица.
В эту минуту в комнату вошла княгиня в сопровождении Фабиана. Громкие голоса, доносившиеся до ее комнаты, возвестили ей, что в гостиной творится что-то необычайное. Однако в первую минуту ее появление не было замечено. Тоном ребенка, осознавшего свою вину, Ванда крикнула вслед уходившему Нордеку:
— Вольдемар!
— Вы желаете еще что-то сказать мне, графиня?
Ванда вздрогнула, этот тон ледяного презрения впервые коснулся ее слуха, и яркая краска, залившая ее шею, доказывала, как глубоко он задел ее. Однако в тот же момент княгиня заступила дорогу своему сыну, спрашивая:
— Что случилось? Куда ты идешь, Вольдемар?
— Прочь отсюда, — глухо ответил тот, не поднимая глаз.
— Объясни же мне…
— Не могу. Пусти меня, я не могу оставаться. — И, отстранив мать, Вольдемар выбежал из комнаты.
— В таком случае я буду вынуждена обратиться к вам за объяснением, — обратилась княгиня к остальным. — Останьтесь, господин Фабиан, — продолжала она, когда доктор, испуганно стоявший все это время у дверей, собрался последовать за своим воспитанником. — Несомненно, здесь произошло какое-то недоразумение, и я попрошу вас объяснить его моему сыну. Что случилось? Я хочу это знать.
Ванда вместо ответа бросилась на диван и залилась горькими слезами. Лев подошел к матери и вполголоса стал рассказывать ей о случившемся. При каждом его слове лицо княгини становилось все мрачнее, и ей стоило большого труда сохранить внешнее спокойствие, когда она наконец обратилась к Фабиану и проговорила:
— Как я и предполагала, простое недоразумение и больше ничего! Подтрунивание моей племянницы и младшего сына дало Вольдемару повод почувствовать себя оскорбленным. Прошу вас сказать ему, что я очень сожалею об этом и ожидаю от него, что он не придаст значения глупости этих детей.
