В машине, привалившись к Ольге с двух сторон, они всю дорогу сладко посапывали, и от этого в душе Ольги тренькало что-то радостное, умилительно-нежное до слез, которые она и не думала вытирать, боясь потревожить малышек. Потихоньку страх и напряжение отпускали ее.
Шурик помог поднять племянниц в квартиру, их тут же уложили в постель. Завтра, сказал он, надо написать заявление в милицию, а сегодня отключить телефон и спать. Ольга согласно кивала.
Проводив Смелякова, она позвонила матери, попросила, чтобы к восьми утра Нина Васильевна приехала к ней. «Так надо, мама, — прервала она начавшийся монолог. — Ничего не случилось, ты мне завтра нужна».
Олега, отца Аськи и Лены, она пока теребить не станет, но если ситуация осложнится, придется звонить брату. Хорошо, что их судно сейчас на ремонте в Пирее, в порту неподалеку от Афин. Пусть принимает решение, как быть.
Что касается ее самой, она ни минуты не сомневалась в том, что, поддавшись на угрозы, ничуть не обезопасит себя. Кто бы ни были те, кто пытался ее запугать, в этом они просчитались. Она уже знала, что сделает в первую очередь. Сейчас она обзвонит друзей из самых популярных российских изданий — информация о том, что главному редактору городской газеты угрожают, наверняка появится уже в среду — журналисты не отказывают друг другу в выручке. Так было всегда, а после того, как в Калмыкии после многочисленных угроз была зверски убита редактор газеты Лариса Юдина, это стало негласным законом в их профессиональной среде — трубить во все колокола, если кому-то понадобились поддержка и защита.
Завтра утром она свяжется и с местными газетами, даст интервью для двух телекомпаний.
О выставке она не будет писать двести строк, придется ужаться до обычной информации. Часть газетной площади будет занята в номере на среду под редакторскую колонку. Ольга Аристова, главный редактор, расскажет о сегодняшнем телефонном звонке, о своей боли, переживаниях, страхе за судьбу маленьких девочек, фотографию которых она обязательно опубликует, вот эту, что висит над ее письменным столом, где девчонки так весело смеются. Пусть тысячи людей знают о случившемся, пусть запомнят веселые мордашки Аськи и Леночки.
Еще она обязательно напишет о том, что журналиста Аристову пытаются взять на испуг те, кто (убил Андрея Шерсткова и Марию Одинцову. И, без сомнения, те, кто был заинтересован в их гибели.
* * *
За десять минут до назначенной с Люсьен встречи Анна подъехала к гостинице. Машин на стоянке было немного. Она поставила «жигуленка» так, чтобы из окошка просматривался ярко освещенный вход в «Центральную». Достав из сумки мобильный телефон, позвонила в номер, где остановилась Люсьен. В трубке долго звучали длинные гудки. Это не насторожило Анну. Наверняка затянулся ужин, да и путь из Осторжевки, где бьет святой источник, неблизкий. Больше часа надо ехать, чтобы возвратиться оттуда в город.
Она выключила свет в салоне и, откинув голову, расслабилась в кресле. От рук все еще исходил запах шерсти Демона. Завтра она отмоет свою собаку, накормит ее досыта.
Одинцов… При упоминании о погибшей жене он замкнулся. Молчал, пока запирал дом и калитку. Не сказал ни слова и когда шли по Монастырской.
Не задавала вопросов и Анна. Ведь и она не открылась Александру — слишком мало они знают друг друга.
Спустились узкой улочкой к реке, Демон, освободившись от поводка, умчался далеко вперед, к густому кустарнику. Одинцов достал пачку сигарет, протянул Анне, она покачала головой: «Буду курить свои, от других кашель потом бьет такой, что не продохнуть. Все хочу бросить, но не получается. Наверное, не слишком пока хочу».
— Ты когда-нибудь пробовала наркотики? — неожиданно спросил он.
— Смотря что ты имеешь в виду. Какие-то сильнодействующие уколы, от которых я спала беспробудно, мне кололи много, когда после того, как случилось несчастье с нашей семьей, меня везли отсюда в Москву. Потом ведь девять операций — это тоже не шутка. Но так, чтобы что-то глотать, нюхать или вкалывать в себя для кайфа — нет, не пробовала никогда. Очень боюсь этой гадости.
— Девять операций? — удивился он. — Что же это с тобой такое стряслось?
— Ничего хорошего. — У Анны не было никакого желания удовлетворить профессиональный интерес военного хирурга. Пусть думает, что она и в самом деле попала в аварию. — Давай не будем об этом. А почему ты спросил о наркотиках?
— Ты повторила фразу, которую слово в слово сказала Мария в нашу последнюю встречу. Я тогда ненадолго приехал в Москву, чтобы увидеться с ней перед командировкой. И сразу понял, что она принимает наркотики. Маша не отрицала, но была уверена, что малые дозы не повредят ей и в любой момент она прекратит это дело. Она уверяла всех, и в первую очередь себя, что должна быть в легком кайфе, чтобы сниматься без напряжения. Тогда, мол, ей по фигу все эти откровенно-оценивающие взгляды мужиков, которых всегда полным-полно на площадке. Ей явно не хотелось признаться, что без легкого кайфа становилось все труднее даже в те дни, когда съемок не намечалось. А когда я прямо сказал об этом, она даже не смутилась. «Ты, как всегда, прав, мой полковник. Надо бросать! Но не получается. Наверное, не слишком пока хочу». Одинцов щелчком отбросил окурок в песок.
— Надо было тогда же срочно увозить ее из Москвы, вырвать из той среды. Но родных у Машки — только я да старший брат Вадим, и оба мы военврачи, и у обоих на руках предписание срочно прибыть на Северный Кавказ. Ну не в армию же брать Машку! Хотя в принципе это можно было бы устроить. Но, во-первых, это опасно — война все ж! А во-вторых — и это самое главное, — к тому времени портреты Машки пачками были у всех солдат! И она дала нам слово, что бросит колоться.
Одинцов ненадолго замолчал. Анна не задавала вопросов, молча шла рядом, понимая, что ее неожиданному знакомому давно требовалось выговориться хоть кому-то.
— Виделись мы, — продолжил он, — в последний раз прошлым летом. А в сентябре она уехала сюда с Шерстковым. Съемки, как я узнал в редакции, закончились в конце осени, негативы Шерстков отвез в Москву еще до нового года. Думаю, здесь Машку держало то, что она в любой момент беспрепятственно получала наркотики. Не исключаю варианта, что Шерстков гонорар ей не выплатил, а рассчитывался с ней только наркотиками. Где-то же он доставал их! Может, из-за наркотиков и задушили его? Сам он, кстати, их не употреблял. Скармливал эту гадость Машке.
— А откуда ты все это знаешь?
— Разговаривал со многими. Машка не была любовницей Шерсткова. Ему просто жаль было расставаться с долларами. Он обещал ей за съемки пять тысяч — треть из того, что получил в редакции. Наверное, наркотики доставались ему легко и платил он за них недорого. А может, и вовсе не платил. Он мог быть посредником в каких-нибудь делах, ведь в домах многих чиновников, в том числе и губернаторском, считался своим человеком.
— Саша, я понимаю, что тебе неприятно говорить об этом. Но, может быть, Мария привлекала Шерсткова своей сексуальностью — она ведь была изумительно хороша! Она была его любимой моделью и, вполне возможно, стала любимой женщиной…
