Дома кто-то был. Джонни не знал, радоваться этому или огорчаться.
Он подошел к жилищу, ступил на крыльцо и заглянул в сетчатую дверь, изрешеченную дырками и заплатами.
На грязном диване, уставившись в телевизор, лежал седой и тощий старик в заляпанной рваной майке. Он посасывал дешевое пиво из бутылки.
У Джонни перехватило дыхание.
Дома. На радость или на беду, но он вернулся домой.
Джонни открыл дверь и вошел.
Вилли Харрис поднял на него взгляд, явно опешив от вторжения чужака. Но уже через мгновение, похоже, узнал гостя.
— Ты, — брезгливо произнес он. — Я знал, что рано или поздно вернешься. Как пес к хозяину. Отойди, ты загораживаешь мне экран.
— Здравствуй, отец, — ласково произнес Джонни, не двигаясь с места.
— Я же сказал: убери задницу!
Джонни отошел. И не потому, что испугался окрика отца, или его кулаков, а лишь затем, чтобы осмотреть дом, увидеть, что изменилось за годы его отсутствия. Он прошел в маленькую кухню с ободранными белыми шкафами и карточным столиком, за которым они ели… когда было что поесть. Даже если и не тот самый столик — разве могла подобная хлипкая конструкция продержаться столько лет? — то, во всяком случае, его близнец, с такой же выщербленной поверхностью. Возле раковины, как всегда, были свалены грязные тарелки, только теперь их было гораздо меньше. Неизменные занавески в розовый цветочек — еще более грязные и драные, чем прежде, — свешивались с того же закопченного кронштейна над раковиной.
В доме были все те же две крохотные спальни и подобие ванной. Джонни заглянул во все комнатенки. Интересно, жив ли еще тот широкий матрац, на котором спали, постелив на пол, он, Бак и Грейди? Сью Энн, их единственной сестре, выделяли отдельную кушетку. Родители располагались на ночь — в другой комнате, пока мать не сбежала в Чикаго с каким-то парнем. После этого отец стал таскать в некогда супружескую постель всех шлюх, какие только подворачивались под руку. Иногда кому-то из ребят — чаще всего Баку — тоже перепадало их трахнуть.
Дома.
Он вернулся в гостиную и выключил телевизор.
— Пошел к черту! — рявкнул отец, и лицо его исказилось от злости. Поставив бутылку с пивом на пол, он развалился на диване.
— Как живешь, отец? — Джонни присел на край дивана, освободившийся после того, как Вилли убрал оттуда босые ноги, и, когда отец предпринял попытку вновь включить телевизор, легко перехватил его руку.
В нос ему пахнуло перегаром и зловонием, исходившим от старика.
— Черт бы тебя побрал, отпусти мою руку! — Вилли дернулся, пытаясь высвободиться, но безуспешно. Джонни улыбнулся и крепче сжал запястье. Не до боли, но лишь в порядке предупреждения. Времена изменились, и он уже не был тем мальчишкой, который мог стерпеть от отца и зуботычину, и удар под дых.
— Ты теперь один здесь живешь?
— Твое какое дело? Будь уверен, тебе уж не удастся сюда вселиться!
За десять лет разлуки Вилли не написал сыну ни строчки, не навестил в тюрьме, не позвонил, и тем не менее Джонни все простил отцу и искренне надеялся, что отец обрадуется встрече.
— Я и не собираюсь вселяться. У меня квартира в городе. Я просто приехал проведать тебя, узнать, как ты себя чувствуешь.
— До того как ты заявился, я себя чувствовал гораздо лучше.
Ничто не изменилось. Черт возьми, неужели так ничто и никогда не изменится в этом городе?
— Слышал что-нибудь о Баке или Сью Энн?
Вилли фыркнул:
— Я что, собираю сплетни, как эти чертовы Уолтонсы? Нет, ничего о них не слышал. Да и не хочу слышать. Так же как о тебе.
Его слова больно ранили. Так не должно было быть, но так случилось.
Джонни уже подумывал о том, чтобы встать и уйти, покинув этот дом навсегда. Чтобы никогда уже не видеть этого старого упрямца. Но он не мог себе этого позволить. Тюрьма научила его ценить людей, человеческие отношения. И родственные связи. Терять их Джонни не хотел.
— Послушай, отец, — тихо произнес он. — Ты ненавидишь меня, я ненавижу тебя, верно? Так было всегда. Но так быть не должно. Мы можем все изменить. В мире слишком много одиноких людей. Ты что, хочешь умереть в одиночестве, чтобы никто не всплакнул на твоих похоронах? Черт возьми, я этого не хочу! Мы же семья, старик. Родная кровь. Неужели ты этого не понимаешь?
Отец с минуту сидел, уставившись на него. Потом потянулся к бутылке с пивом. Глядя на него, Джонни почувствовал, как болезненно распирает его от зарождающейся надежды. Может быть, чем черт не шутит, им и удастся начать все сначала.
Вилли отставил бутылку и утер рот тыльной стороной ладони.
— Смотри-ка, как ты разнюнился в тюрьме. Надорвался, поди, на работенке-то, прямо сопливой бабой стал. Ладно, некогда мне тут с тобой. Убирайся из моего дома.
На мгновение у Джонни возникло непреодолимое желание вмазать кулаком по наглой физиономии. С трудом совладав с собой, он отпустил костлявую руку отца, которую держал все это время, и поднялся.
— Гореть тебе в аду, старик, — безучастно произнес он, развернулся и вышел.
Грохот захлопнувшейся за ним двери был единственным ответом, который он получил.
Выйдя во двор, Джонни завернул за угол дома, направившись к сараю. Все такой же покосившийся, он стоял на месте. Судя по видневшемуся в окошках сену и доносившимся оттуда звукам, сарай теперь использовали как курятник.
Пригнувшись, Джонни вошел в низенькую дверь.
Вот он здесь. Джонни глазам своим не верил. Загаженный куриным пометом, с изъеденными шинами и дырявым виниловым сиденьем, из которого торчали плюшевые внутренности, но все-таки стоял на том же самом месте, возле стенки, где Джонни его оставил, мотоцикл.
«Ямаха-750» — вишневый, с серебристой отделкой, купленный на его собственные деньги, заработанные честным трудом. Господи, как же он гордился им и лелеял, словно любимую девушку. Когда пришли его арестовывать, Джонни загнал мотоцикл в сарай, едва ли предполагая, что пройдет почти одиннадцать лет, прежде чем он сможет вывести его оттуда. Похоже, за все эти годы к мотоциклу никто не прикасался, разве что куры.
Собственно, мотоцикл был в рабочем состоянии. Заменить шины, ну, еще отрегулировать двигатель — и можно будет гонять на нем, как прежде. Тогда уж не придется топать пешком или зависеть от Рейчел Грант. У него будут свои колеса.
Что ни говори, а колеса придавали человеку уверенности. Без них мужчине особенно трудно чувствовать себя мужчиной.
Злобное рычание, раздавшееся у него за спиной, заставило Джонни отвлечься от мыслей о мотоцикле. На пороге сарая стояла собака — огромная, с мощными лапами, вздыбленной шерстью и раскрытой пастью.
На улице уже сгустились сумерки, и в сарае было тем более темно. Слабый лунный свет вычерчивал силуэт собаки. Голодная дворняга, каких немало в округе, отличающаяся разве что огромными размерами. От недоедания готовая броситься и растерзать кого угодно.
