– О нет. Он походил скорее на чокнутого, чем на разбойника.
– Почему-то мне кажется, что Витек ходит в офицерский поселок, – сказала Цецилия, подняв слезящиеся глаза на желтый абажур с бахромой. – Кому вы туда показываете дорогу?
– Я? В офицерский поселок? А чего ради мне туда ходить? – спросил неуверенно Витек.
– Вот именно, – вставила Олимпия. – Любопытно, что туда Витека тянет?
Цецилия украдкой зевнула, прикрывая рот кулачком.
– Потеряем самого красивого кавалера, как пить дать.
– Который это будет по счету? – осведомилась Олимпия.
– Ах, даже говорить не хочется.
Пан Хенрик отпустил талии сестер и потянулся за бутылкой.
– А я? – спросил он угрюмо.
– Что вы? – удивилась Цецилия.
– Я не самый красивый?
Пластинка доиграла до конца. Цецилия подошла к патефону, принялась заводить с натугой, словно вытаскивала из колодца тяжелое ведро.
– К чему вам красота, у вас достоинства получше.
– Какие?
– Ну, все, – замялась Цецилия, прерывая работу. – Ум, сердце, солидность.
– А я предпочитаю быть самым красивым, – заупрямился пан Хенрик. – Чем вас, черт возьми, очаровал этот сопляк?
Олимпия опустила на руки отяжелевшую голову. Присмотрелась к гостю, прищурив глаза.
– Этого вы не добьетесь ни деньгами, ни заслугами.
Пан Хенрик потянулся к заднему карману брюк.
– Меня здесь оскорбляют.
– Никто вас не оскорбляет.
– А я говорю, оскорбляют.
Он выхватил из-за спины крошечный вороненый браунинг. Глянул на него с демонстративной внимательностью и положил на стол.
– Спрячьте это, – сонно произнесла Олимпия.
Пану Хенрику тоже захотелось спать. Он сдержал зевок с таким усилием, что побелели широкие скулы.
– А вот не спрячу.
– Уже поздно, господа, который час? – Цецилия, так и не накрутив пружины, закрыла крышку патефона. – Вы не доберетесь до города, пан Хенрик.
– А вот и доберусь.
– Дорога скверная, весенняя, еще мотоцикл опрокинется.
– А вот и не опрокинется.
– К чему упрямиться, милый, к чему стращать людей? – Цецилия подошла к столу, осторожно погладила гостя по взмокшей голове.
– А вот и буду стращать.
И не выдержал. Зевнул с утробным стоном то ли облегчения, то ли наслаждения.
– Ну ладно, ладно уж, – шепнула Цецилия, бесстрашно взяла маленький пистолет и с трудом запихнула в задний карман пана Хенрика.
– Минуточку, извиняюсь, как вы смеете?
– Ну ладно, котик, ладно уж.
– А вот и не ладно, – возразил пан Хенрик и снова зевнул, да так, что хрустнуло в пасти. Сверкнул ряд великолепных золотых зубов.
Энгель подмигнул Витеку поразительно голубым, хоть и слегка затуманенным глазом. Они вышли на цыпочках.
– Я весь вечер искал тебя.
– Чего надо?
– Грета заболела.
– Грета заболела?
– Ты должен посмотреть, что с ней.
– Надо пригласить врача.
– Где теперь найдешь врача. У нее высокая температура.
– Ведь я ничего не умею.
– Ты не умеешь? Целыми днями сидишь за медицинскими книгами.
– Ей-богу, не смогу. Спятил, что ли?
– А кто Левку вылечил?
– У Левки был обыкновенный запор.
– Значит, не хочешь помочь?
– Хочу, но еще не умею.
– Лень осмотреть?
– Осмотреть могу, только это мало что даст.
Товарный состав тяжело волокся в сторону города. Тучи блеклых искр быстро гасли над трубой локомотива, напоминающей огромную воронку. Они шагали по грязной улице мимо старых садов. Снова откуда-то взялся дождичек, мелкий, похожий на туман.
– Весь вечер разыскиваю тебя.
– Я действительно встретил человека, который походил на приезжего из каких-то дальних краев.
– Я чувствую, ты нас предаешь.
– С какой стати мне вас предавать?
– Помнишь, как мы поклялись друг другу на берегу, что никогда в жизни не расстанемся? Ты, Лева и я. Ты клялся?
– Клялся. Конечно, всегда будем вместе.
Они прошли старым запущенным садом по высокой мокрой траве. Дом в стиле сецессион, с окнами как в костеле, напоминал помятый белый короб. Поднялись по винтовой лестнице, гулкой, словно цементированный колодец.
Отец Энгеля, старый немецкий пастор с серебряным венчиком волос вокруг лысины, поднял от молитвенника мутные, близорукие глаза. Он сидел под низко опущенной лампой на длинных проводах с гирями для противовеса.
– Guten Abend, Herr Baum, добрый вечер, господин Баум, – сказал Витек.
– Guten Abend, meine Kinder, добрый вечер, дети мои.
– Это Витек, ты помнишь его, отец? – неприязненно спросил Энгель.
– Ja, Wyczo, Wyczo, doch kenne ich gut. Да, Вычо, Вычо, я же хорошо знаю, – с готовностью подтвердил пастор и вытаращил огромные, выпуклые глаза, хотя видно было, что никого он не узнает, погруженный в Священное Писание.
– Пусть читает, фриц проклятый, – махнул рукой Энгель.
Вошли в комнату, соседствующую с кухней. Здесь было темно. По оконному стеклу, рябоватому от дождевых капель, скользил отсвет далекого уличного фонаря.
– Спишь, Грета? – шепотом спросил Энгель. Никто не ответил, поэтому он нащупал наконец у двери выключатель, повернул его, и под потолком зажглась стеклянная люстра в виде букета ландышей.
В опрятной девичьей кровати лежала Грета под клетчатой периной. Лежала лицом к стене, виднелась только ее спина во фланелевой ночной рубашке, пестрой от зайчиков и барашков. Энгель тронул сестру за плечо. Она повернула к ним заспанное лицо земляничного окраса, в копне белых, почти бесцветных волос. Прикрыла глаза, золотистые от яркого света.
– Пришел Витек тебя обследовать, – строго произнес Энгель.
– Ничего со мной не делается. Наверняка до завтра пройдет. Большое спасибо, я напилась лечебного отвара из трав.
– Ты выглядишь как разваренная морковка. Ну, давай садись.
Энгель грубо поднял сестру, она заслонилась скрещенными руками, Витек подошел и коснулся ладонью ее багрового лба. Девушка едва заметно вздрогнула.
– Ну что? – поинтересовался Энгель.
– Принеси часы с секундной стрелкой.
