Это желудочное испытание в юности готовит мужчин иштулум к скорому вступлению в близкие отношения другого рода – между воином и небольшим грызуном, наподобие коати.
Я заметил, что у тех моих охранников, кто не был женат, к головке пениса с помощью золотого колечка прицеплено одно из этих существ. Коати питается семенем хозяина. Каждый раз, когда охранник мастурбировал (иштулум – мастера онанизма; охранники не появлялись на службе, не поупражнявшись, причем весьма усердно), его коати подчищал все до последней капли. Вдобавок, я предполагаю, хотя сам и не был этому свидетелем, что когда неженатый воин занимается любовью с одной из женщин, его коати, прижавшись к эрегированному члену, первым проникает в вагину и поглощает весь эякулят. Меня не мог не восхитить этот весьма практичный способ обеспечить рождение детей только в браке или не раньше, чем роздан положенный потлач.
При проведении брачной церемонии шаман снова играет важную роль. Он торжественно снимает с грызуна ошейник, тем самым благословляя плодотворный союз. Как и в случае с теми ящерицами у подростков, смерть коати до официального снятия считается очень плохой приметой. Для иштулум это означает, что семя владельца либо скисшее, либо недостаточно густое, чтобы прокормить зверька. Этот мужчина не может взять в жены девушку из племени.
Женитьбу они называют связыванием. Как только мужчина освобождается от своего коати, его присоединяют к невесте таким способом, что супружеская неверность становится крайне затруднительной. Шаман и тут – в главной роли. Перед всем племенем он сшивает вместе складки кожи между указательным и большим пальцами на левой руке мужчины и на правой – женщины, используя тонкую иглу из рыбьей кости и кетгут. Со швом он управляется всего за пару минут. Молодожены, как настоящие иштулум, ничем не выдают боли, когда игла входит в их плоть. Первые полгода после свадьбы они вынуждены все делать вместе. Он – рядом с ней, когда она готовит, ест, садовничает, мочится, испражняется, менструирует. Она, в свою очередь, проходит вместе с ним опасности охоты, ежедневных возлияний пальмового пива и, если не повезет, племенной войны.
Через шесть месяцев, когда у женщины вырастает внушительный живот, шаман бережно разъединяет руки супругов – остается лишь свадебный шрам. Она отправляется к другим женщинам готовиться к рождению первенца.
Я долго не мог понять, почему у некоторых пожилых членов племени по-прежнему сшиты руки. Оказалось, что это бездетные пары, сшитые на всю жизнь. Все относятся к ним с огромной добротой, хотя ничто не может утешить их в трагедии бесплодия.
Для меня же доброты у них не нашлось – по крайней мере, в привычном мне смысле этого слова. Я и не ждал ее. Через три недели, при сборе всего племени, меня сняли с привязи у дерева лану и распяли на приземистой деревянной раме, а шаман примотал меня к ней ритуальными узлами. Его песнопения стали громче. Процесс финального очищения начался.
Щепкой бритвенного бамбука он принялся наносить мелкие надрезы по всему моему телу спереди. Удовлетворившись их количеством, он аккуратно вытер щепку, отдал ее помощнику и перешел к следующему действу. Кончиками пальцев левой руки он чуть раздвинул края ранок, а правой рукой вдавил туда комочки земли, тут же смешавшейся с кровью". Затем, бормоча заклинания, принялся заполнять порезы разнообразными семенами тропических растений и деревьев.
Весь этот болезненный процесс я оставался в сознании. Свои замысловатые операции шаман выполнял спиной ко мне, полагаясь на открытый задний глаз. Когда он нагибался надо мной, от него смердело, как от лесного зверя. Собравшееся племя, отдававшее этим очищениям всю коллективную силу, также стояло к церемонии задом. Единственный глаз иштулум, наблюдавший за мной, был воспаленным глазом на затылке шамана. Я уверен, что видел в нем сочувствие моей боли и отчаянию.
На целую неделю меня оставили лежать на этой раме среди деревни, но теперь членам племени разрешалось издали смотреть на меня. Каждые несколько часов сам шаман приходил побрызгать какой-то вонючей смесью на прорастающие из меня побеги и влить несколько ложек ее мне в рот.
Поначалу ростки были слишком вялые, и у шамана был озабоченный вид. Но еще через два дня они, похоже, принялись в рост, как и все растения джунглей, и потянулись вверх. Видимо, черпали соки из гноя в моих язвах. Вскоре я почувствовал внутри слабый зуд – это крохотные корешки искали, за что зацепиться. Я ощущал, как мое тело превращается в сад.
Погожим утром в конце той недели племя собралось снова. Шесть сильнейших воинов, ритмично распевая, подняли меня вместе с рамой и, в сопровождении целой процессии, понесли к берегу реки, на то самое место, где нашли меня, в полумиле к северу от деревни. Утренний ветерок плавно покачивал мои ростки; со стороны казалось, что иштулум несут ящик рассады.
У реки, в сухой грязи над полной водой уже была вырыта неглубокая могила, в которую меня, все еще привязанного к раме, бережно опустили. Шаман, обращаясь со своим песнопением к реке, засыпал мое тело плодородной почвой, оставив открытыми только лицо и ростки.
Только теперь я, наконец, понял. Я должен был врасти в землю на том же месте, которое отравил, вернув себя природе очищенным и благословленным, искупив осквернение.
Прежде чем уйти, каждый член племени, бормоча молитву, подошел взглянуть на меня, как мне казалось, с прощением и даже нежностью. Затем все ушли, и я остался один.
Я пролежал так трое суток, наблюдая и чувствуя, как мои побеги растут и крепнут. К моей радости, они были совершенно здоровы и торопились воссоединиться с грунтом под моей спиной. Иногда я пытался разговаривать с ними, ободрять их, но от слов оставалась лишь дрожь веток, лишь дыхание листвы. Насекомые начали строить гнезда в ветвях моих растений, а однажды птичка с червяком в клюве присела на мое любимое деревце – карликовую суму, растушую из солнечного сплетения. Птичка заглянула мне в глаза, ничуть не боясь.
На третий день я почувствовал, как все мое тело пускает корни в прибрежную почву подо мной и вокруг меня. Я даже ощушал, как сами пальцы моей руки врастают в нее, тянутся все глубже вниз. Я так ждал этого – вернее, мы ждали этого. Больше не о чем было думать – оставалось лишь позволить себе врасти в эту сочную землю, принять то, что теперь было не болью, но наслаждением такого накала, какого до меня не знала ни одна живая душа. Все мое тело стало частью бескрайнего вселенского оргазма.
А потом я проснулся здесь в больнице. Очевидно, меня, все еще живого, по торчащей поросли нашли какие-то охотники. Поросль (моих бедных детей!) они срезали и принесли меня сюда. Каждый день хирурги сжимают вокруг меня кольцо, часами терзают меня, вырезают из меня корни и оставляют мое тело гореть в огне. Оставаясь, наконец, один, я лежу здесь, глядя в окно на джунгли, мою любовь. Всего в нескольких сотнях ярдов они терпеливо ждут меня, до конца, что бы ни случилось, желанного.
11
– На нем не было ни царапины, – сказала доктор Ердели, – но болезнь, чем бы она ни была… зашла уже слишком далеко, чтобы ее можно было излечить известными мне словами. Я ничего не могла сделать. Он прожил еще несколько дней и умер, бережно держась за живот. Мы похоронили его на опушке джунглей.
