Книга Мистериум - Эрик МакКормак

— Проверьте еще раз, — сказал я. — Быть может, вы искали не то. — Больше я им ничего не сообщил.

Когда они собрались уходить, комиссар Блзр добавил:

Я скоро приду к вам снова по другому делу, Айкен. Пока же я велел конвоиру сопровождать вас, когда вы покидаете Аптеку. По соображениям безопасности.

Поэтому днем, в последний раз взбираясь на вершину Утеса, я был под стражей. Когда я вернулся, комиссар Блэр сообщил мне, что заболели Анна, городовой Хогг, мисс Балфур и доктор Рэнкин. Я спросил комиссара, можно ли их посетить (я подозревал, что это будет последний визит), и комиссар разрешил. Мой конвоир пошел со мной и стоял за дверьми комнат, пока я обстоятельно беседовал с каждым.

Мы спокойно приняли решение.

Теперь я один стою в сумерках и из своего окна на втором этаже озираю южную часть Парка. Вывеска «КАФЕ» на доме Кеннеди — единственная неоновая вывеска в Каррике — должна гореть в это время суток, однако темна. Свет, что бежал по ее стеклянным венам, застыл, и никто из горожан не ходит больше по улицам Каррика.

Громада Монумента все еще видна, как и приземистые гранитные контуры Церкви и Библиотеки. («Суеверие идет рука об руку со Знанием», — говаривал мой отец, Александр.) Беленый фасад «Оленя» соседствует на востоке с мрачным зданием Околотка. («Порок рядом с Правосудием, — сказал бы отец. — Обрати внимание, Роберт».)

Единственный свет в сумерках — туманный отблеск фонарей, что качаются на тонких виселицах.

Я слышу грохот подкованных сапог. Через минуту появится патруль: шесть солдат с винтовками наперевес зашагают по улице с собаками на длинных поводках. Взвод будет то и дело останавливаться, фонарями освещать заколоченные двери и окна. Поджарые собаки обнюхают все вокруг и сделают стойку, учуяв незнакомый запах.

Солдаты ненавидят Каррик. Все они только и надеются, что получат приказ покинуть город. Каждый день солдаты с завистью смотрят на машины «скорой», что уезжают по северной дороге в Столицу, визжа в тумане, точно исполинские вороны. Иногда собаки присоединяются.

А я — глядя на все это, я сижу здесь в одиночестве.

Смутные холмы вдали часто кажутся мне страницами огромной книги; ленты тумана свисают с них, как закладки. Сам я, наверное, скоро стану последним словом в книге Каррика.

* * *

Так заканчивался документ Айкена.

К последней странице прилагалось письмо:

Пятница, 10:00

Максвелл,

Комиссар Блэр сидит здесь, в моем доме. Только что он официально обвинил меня в убийстве Свейнстона и Кёрка, а также в отравлении жителей Каррика.

Комиссар прочел этот письменный отчет о событиях последних месяцев.

— Это одновременно и больше, и меньше, чем я ожидал, — говорит он.

— Здесь содержатся все ингредиенты, — говорю я.

— Откуда же мне знать, что с ними делать? — спрашивает он.

— Ах, комиссар, — говорю я, — я занимаюсь своим ремеслом, а вы занимайтесь своим.

Я предлагаю комиссару вот что:

— Доставьте завтра этот рассказ своему юному другу в Столице (это вы, Максвелл); позвольте ему приехать в Каррик, я проведу его через все тайны.

Комиссар принимает мое предложение.

А вы, Максвелл?

Мы ждем вашего решения.

Роберт Айкен

Что бы сделали в такой ситуации вы? Я же… сказать, будто меня потрясло, что последнее обращение этого человека, Роберта Айкена, было адресовано мне лично, — значит не сказать ничего. Пугал сам факт, что некто, обвиняемый в массовом убийстве, хотя бы знает мое имя. Но должен признать, сам рассказ меня заинтриговал — он казался отрывком из книги, — как и тайны, стоявшие за ним. Что за человек этот Айкен? Зачем он написал то, что написал? Кто были остальные люди, которых он упомянул? И что же это за место — Каррик?

Как я уже сказал в начале, о первых происшествиях писали много: например, об убийстве Свейнстона и его обезображенном лице. Я читал об этом в газетах. Слышал о подозрительном самоубийстве Кёрка из Колонии и о массовой гибели животных: писали, что это «чума», звериный мор.

Но даже мор не распространяется быстрее слухов. Секретность, строжайший карантин, толпы следователей из полиции, постройка военных бараков, приезд медицинских бригад — все это свидетельствовало о катастрофе смертоноснее любой чумы.

И теперь я знал, в чем дело. Каррик опустошен не мором, но чудовищным преступлением. Айкен, тот Роберт Айкен, которому известно мое имя, обвинялся в уничтожении воего населения города.

Я это понял. Но в тексте было еще так много намеков и смутных подсказок, что мне требовалось его перечитать. Юэтому я прочел текст в третий раз и лишь затем позвонил комиссару Блэру. Я сразу перешел к самому важному:

— Этот аптекарь, Роберт Айкен, действительно всех отравил?

— Ему предъявлено обвинение в этом, Джеймс.

— То, что он написал — этот текст — его можно считать признанием?

— Я задал ему тот же самый вопрос. Он сказал, что вы — единственный, кому он ответит.

— Почему он захотел, чтобы это был именно я? Вот что мне хотелось бы знать.

— Это я виноват. Мне он ничего сообщать не пожелал, но сказал, что его можно склонить к беседе с репортером из газеты. Тогда я и упомянул ваше имя. Я сказал, что считаю — он может вам доверять, Джеймс, — мягко уговаривал комиссар. — Вы будете единственным журналистом, допущенным в Каррик. Великолепная возможность обучиться ремеслу. Я не позволю вам передавать репортажи, пока вы будете в Каррике, но вы сможете лично побеседовать с Айкеном и остальными. И сможете обо всем написать, как только вернетесь в Столицу.

— Мне нужно поговорить с редактором.

— Я уже поговорил. Он сказал — решать вам. Я глубоко вздохнул.

— Когда мне выезжать в Каррик? — спросил я.

В этот краткий миг я принял решение. Я уже был сыт по горло своим ученичеством — я считал, что достаточно жизни проспал, зарывшись носом в книги. Я хотел для разнообразия что-то сделать. И в то же время, само собой, думал: какая прекрасная возможность! Быть может, я прославлюсь!

Ныне я спрашиваю себя: бывают ли столь простые решения? Знаем ли мы на самом деле, почему делаем то, что делаем? Вот один из тех уроков, что мне предстояло выучить в Каррике.