Ожидая в гостиной, Хайтовер озирался по сторонам, особенно следя за длинными трепещущими тенями, падавшими из комнаты больного. Вероятно, с графом в комнате были всего три или четыре человека, но фигуры, ложившиеся на стены и потолок, навевали мысль о толпах, подающих писателю знаки из иной плоскости бытия — по крайней мере, так Хайтовер сообщит своим читателям. Он рассматривал глаженые бело-розовые занавески гостиной, пианино, застекленный шкаф с книгами и прочие претензии на утонченность. В красном углу был киот с иконами — его, казалось, всунули туда в последний момент, второпях, почти загородив комодом. Журналист подошел к книжному шкафу. Он честно доложит в Лондон телеграммой, что в шкафу обнаружилось несколько самых известных трудов графа.
Торопливо вбежал Чертков, настолько мрачный и занятой, что его можно было принять за приглашенного врача-консультанта.
— «Империал»! Сэр, я был бы счастлив познакомиться с вами, если бы не трагический повод…
— Владимир Григорьевич, я надеюсь, мы встретимся снова в более счастливый час. Как чувствует себя граф сегодня?
— Счастливый час? Увы, этому не бывать… — Чертков всплеснул длинными костлявыми ладонями. Его глаза сверкали, как драгоценные камни, и это еще более подчеркивалось бледностью лица. — Мне не верится… что он должен покинуть этот мир… Почему? Почему? Неужели это приговор роду человеческому?
Хайтовер кивнул, напоминая себе, что больному, лежащему в соседней комнате, восемьдесят два года.
— Он говорил сегодня? Хоть слово? Что-нибудь?
Чертков мрачно покачал головой:
— Он слишком болен, весь день спал. Ему нужен покой. Ему следует избегать неприятных переживаний. Это приказ докторов.
— Он знает, что графиня здесь?..
Апостол номер один прервал его, яростно замотав головой. Значит, несмотря на то, что граф едва в сознании, несмотря на слабость пульса и трудности с дыханием, он слышит каждое слово.
— За графом наблюдают лучшие медицинские светила Европы. Напишите, что он ни в чем не нуждается. И одно мы все знаем и ежеминутно чувствуем, находясь рядом с ним: здесь, в Астапове, лежит человек с истинной христианской любовью в сердце; с любовью ко всему человечеству. Он любит бедных и убогих; он любит священников, поливающих его клеветой; он любит все, что есть на Земле. Для графа любовь составляет истинный смысл жизни.
— Понятно, — сказал Хайтовер, черкая в блокноте. — Но наши читатели смогли бы составить лучшее представление о происходящем, если бы у меня была возможность заглянуть в комнату. Ненадолго, даю вам честное слово. Я бы мог тогда описать обстановку, внимательность врачей…
Чертков протянул ему листовку с английским текстом на обеих сторонах, озаглавленную «Вам Нужна Лишь Христианская Любовь». Аляповатые буквы с большими засечками явно готовы были размазаться от одного прикосновения. Хайтовер осторожно принял листок.
— Вот послание графа вашим читателям. Его духовная, его последняя воля и завещание. Опубликуйте ее! Это будет сенсация, исключительный материал. Слово джентльмена, я не давал этого ни одной английской газете!
Это была не совсем правда, а точнее — совсем неправда. Текст уже получили «Таймс» и «Стандард». Чертков не был циником. Он совершенно точно знал, что передал листовку в несколько газет, и ее уже распространяют в Англии адепты графова учения, — но при этом он был абсолютно убежден, что кроме «Империала» текст не получит никто. Вера с легкостью торжествовала над противоречивыми фактами.
— Это большая честь для меня, сэр, и еще бо́льшая честь — для наших читателей. — Хайтовер бережно уложил листовку в портфель. Взамен он достал оттуда другой лист бумаги и протянул его Черткову.
С листа глядело подобие лица графа. Набросок был сделан рукой мастера, без единого лишнего штриха. Борода была окладистая, но аккуратная, а ясные, зоркие глаза окружены сетью тонких морщинок. Под бородой была несколькими штрихами намечена крестьянская рубаха.
Чертков разглядывал рисунок, недоумевая, зачем ему это вручили. Хайтовер объявил:
— Я немедленно перешлю заявление графа к себе в редакцию. «Империал» будет счастлив опубликовать его.
Чертков утвердительно хмыкнул и поднял взгляд:
— А это что такое?
— Портрет графа, который станет известен всему миру, — ответил Хайтовер. — Конечно, и сейчас распространяется множество фотографий и портретов графа. Но это — граф в самой его сути, такой, каким он лучше всего запомнится. Этот штриховой рисунок может быть легко воспроизведен любым самым примитивным печатным станком в любой самой отсталой стране мира. Это работа моего знакомого, выдающегося российского художника — образ графа и всего, что он собой олицетворяет.
Главный апостол покачал головой, все еще не понимая, что именно Хайтовер от него хочет. Однако от слова «образ» он вздрогнул. Граф ненавидел образа и прочие атрибуты организованной религии.
Хайтовер не имел ни малейшего намерения посылать телеграммой графов труд. Во-первых, «Империал» никогда этого не опубликует. Во-вторых, такая телеграмма, из расчета по шестнадцати копеек за слово, полностью истощила бы наличные денежные запасы журналиста. Он стал напирать:
— Владимир Григорьевич, споры за наследство графа уже начались, несмотря на то, что он еще жив. Представьте себе, какие начнутся нападки на него, как только он скончается. За что он стоял? Для кого он писал? Как вам сохранить идеи и идеалы графа и не допустить, чтобы другие люди использовали их в своих личных целях, быть может, таких, с которыми сам граф не согласился бы?
Теперь Чертков слушал внимательно. Глаза его блестели.
— Да, конечно, что-то подобное произошло с Иисусом… — осторожно произнес он.
Лицо Хайтовера внезапно озарилось левантийским сиянием. Это все равно что на охоте убить куропатку первым же выстрелом. Он изо всех сил сдерживал улыбку.
— Совершенно верно. Вот что я вам предлагаю, Владимир Григорьевич. Во-первых, утвердите этот авторский набросок в качестве официального изображения графа. Вы должны потребовать, чтобы он использовался в каждой книге и в любых других предметах, имеющих отношение к жизни и трудам графа, которые будете распространять вы и только вы. Так ваши неустанные труды получат посмертное одобрение графа. Те предметы, на которых не будет этого изображения — производимые вашими конкурентами или противниками, — не будут пользоваться доверием публики.
Чертков думал о рисунке. У Черткова не шел из головы вполне конкретный противник.
— Вы предлагаете, чтобы «Империал» давал санкцию на каждое употребление этого рисунка? Это совершенно неприемлемо…
Хайтовер энергично потряс головой:
— Нет, это частное предприятие, не связанное непосредственно с «Империалом».
И действительно, это предприятие не было связано с «Империалом» даже опосредованно. Идея предприятия пришла Хайтоверу в голову, когда он узнал о бегстве графа из дому. Газеты пересказали историю разногласий Черткова с графиней, и Хайтовер узрел возможность, словно золотым лучом спускающуюся к нему с облачного неба. Художника он нашел в арбатской пивной.
