– Когда? – не глядя на хозяина, а продолжая наблюдать за мужичками, медленно проговорил я. – Сегодня у нас… Привезу! На днях… Готовь столик!
Я завел двигатель, сдал назад, развернулся.
Здание ресторана стояло несколько в стороне от жилых домов, посреди небольшого парка. До того как ресторан торжественно, с разрезанием ленточки был открыт, здесь располагались: пельменная, диетическая столовая, вновь пельменная, пивная «Голубой Дунай» (протухшие креветки не только надолго придали всему кварталу некий портовый аромат, но стали причиной преждевременной смерти многих квартальных кошек), военно-патриотический клуб «Юный десантник». Все предшествовавшие ресторану заведения – о его истории мне поведал словоохотливый вышибала – закрывались или в результате настойчивых требований санэпидемстанции, или по причине выходящего за допустимые пределы воровства, или – так было с пивной – после того как депутация жителей квартала побывала у последнего (и в хронологическом, и в историческом аспектах) секретаря райкома: секретарь был язвенник, пил только водку и с пониманием отнесся к нежеланию сухопутных, по сути, жителей квартала обонять дух морских просторов. Исключение составил военно-патриотический клуб: помещение у юных десантников было куплено, а их самих, чтобы не гнали волну, устроили в подвале дома по соседству.
Чтобы выехать на улицу, мне предстояло объехать парк. Проезжая мимо мужичков, я попытался разглядеть того, с кем они переговаривались, но тот, как бы разгадав мое намерение, еще дальше отступил в кусты.
Уже при выезде из парка на улицу мне пришлось резко принять вправо: навстречу на большой скорости промчалась ярко-красная «семерка».
– Идиот! – процедил я сквозь зубы.
Тогда я и не подумал, что это была машина Кулагина, что вел ее сам Колька, а рядом с ним сидела Минаева, сменившая деловой пиджачок на легкое платье с глубоким вырезом. Если бы тогда я развернулся, если бы вновь подъехал к ресторану, то обнаружил бы и еще одну интересную деталь: когда машина Кулагина остановилась у крыльца ресторана, стоявший за кустами плечистый крепыш вышел из своего укрытия и кивнул Кулагину, а Кулагин кивнул в ответ.
Все мы сильны задним умом. Если бы я раньше повнимательнее понаблюдал за своим агентом, за Колькой Кулагиным, если бы я задумался над некоторыми странностями в его поведении, над тем, что Кулагин часто знал о таких вещах, знать о которых он не мог никак, да если бы я посерьезней отнесся к своим собственным странностям, многого не случилось бы.
Очень многого.
Я заварил кофе, наполнил большую керамическую кружку, вернулся к рабочему столу. Негатив был сильно испорчен: из-за повреждения желатинового слоя пользоваться прозрачными красками было нельзя. Пришлось ретушировать со стороны подложки и, погрузившись в работу, я про кофе забыл.
Обработав пятна кроющей краской и отложив кисточку, я опустил правую руку на лежавший на столе металлический шар. Вот так, катая шар по столу, мне всегда удавалось привести мысли в порядок, успокоиться, а заодно и охладить уставшие от работы руки. Но, случайно взглянув на свой шар, я увидел отражение фотографии в раме. Зачем я согласился еще и на эту работу? Мало мне было мороки с ретушью девок, рекламирующих автомобили?
Я встал из-за стола и, в раздумье разглядывая фотографию, подошел к ней, присел на корточки.
Не в первый раз мне показалось, что черно-белое плоскостное изображение имеет и цвет и объем. Не тот объем, что присущ доступным предметам, от которых можно отойти, которые можно отбросить, оттолкнуть, от которых можно отвернуться. Это был объем всасывающий, манящий войти в него и в нем раствориться.
Почти веря, что моя рука не натолкнется на поверхность бумаги, я протянул руку, но меня спас телефонный звонок.
Я зажмурился, не открывая глаз, поднялся, подошел к стоявшему на столе аппарату. Высветившийся номер оказался незнакомым, и я предоставил ответить автоответчику:
– Спасибо, что позвонили, но меня нет дома. После гудка оставьте сообщение. Спасибо!
Звонивший, однако, оставлять сообщение не пожелал, а, выслушав мой искаженный электроникой голос, повесил трубку.
Я сел, потянулся к кисточке, но раздался еще один звонок – теперь уже в дверь. Подойдя к окну, я чуть отодвинул штору: на моем крыльце стоял летчик-отставник, читатель газет.
– Добрый день! – сказал я, распахивая дверь. – Я очень занят. В чем дело?
Отставник вздохнул и хлопнул себя по бедру сложенной в трубку газетой.
– Тут, понимаешь, такое дело, – сказал он, придав своему длинному и желтому, вечно чем-то удрученному лицу еще более потерянное выражение. – Нужен специалист. Андронкина, из девятой, умерла, а фото на памятник сделать некому…
– Заходите! – Я отпустил дверь и посторонился.
– Нет, у меня самого дела, – вновь вздохнул отставник. – И тебя отвлекать не хочу. Вот… – Он достал из кармана пиджака фотографию и передал ее мне. – Нечеткая, видишь? Почетче бы сделать, увеличить и раскрасить. Дочь ее просила, мне сказала, а я…
Я забрал фотографию из его рук. На маленькой любительской фотографии Андронкина была заснята в кресле, со сложенными на груди руками. Она смотрела в объектив как-то искоса, поджав губы. На ее плечах лежала пестрая шаль.
– Я такую работу не делаю… – чувствуя, что язык почему-то плохо слушается – слова получались куцыми, окончания проглатывались, – начал было я. – Но ради соседей…
Отставник просиял.
– На следующей неделе, раньше не смогу…
– Не горит! Позавчера только похоронили! Когда еще памятник будет… Просто дочка волнуется, а я сказал – помогу. Неудобно, понимаешь, но…
– Что тут неудобного! – не понимая, что со мной происходит, небрежно произнес я. – Соседи! Я сделаю. Сделаю хорошо. На той неделе.
– Вот спасибо! Выручил! Зайду! Бывай! Отставник развернулся и резво сбежал по ступенькам крыльца.
Когда я, в раздражении бросив на рабочий стол фото Андронкиной, вернулся в кресло, телефон зазвонил вновь: тот же незнакомый, не желающий разговаривать с автоответчиком абонент.
Я потянулся к кисточке, но, вместо того чтобы продолжить работу, взял фотографию Андронкиной и прислонил к стопке книг на краю стола.
И здесь что-то было не так!
Я откинулся на спинку кресла, потом резко вскочил, подошел к стоявшему у стены высокому стеллажу с выдвижными ящиками, в котором хранил свой архив, и начал выдвигать ящики один за другим, начал вынимать из ящиков конверты с фотографиями и негативами, причем, перебрав конверты в одном ящике, спешил перейти к другому и поэтому ронял конверты на пол. Я истово продолжал свое занятие до тех пор, пока не нашел то, что искал: еще одну фотографию Андронкиной, только теперь уже сделанную мной самим, сделанную случайно, на митинге, прошлой осенью, еще до переезда в этот дом. «Вот оно в чем дело! – понял я. – Вот почему она так со мной раскланивалась! Вот почему она прониклась ко мне симпатией! Ну и память была у покойницы!»
