— Издали… И что, живут там люди?
— Живут. И неплохо.
— Хуже нас!
— Почему же хуже?
— Чудак! — покраснела от изумления Глаша. — У нас вольница! А у вас что? Каторга!
— Это правда, — пригорюнился Семен, вспомнив гибельные мысли в Московской квартире.
— Ну, что? В коечку? — Глаша озорно потерла ладошки.
— Как это? — оторопел Семен.
— Миловаться будем.
— Прям так? Сразу?
— Чего тянуть-то?
— Ты, что же, Гликерья, всем себя предлагаешь?
— Само собой.
— Развратница?
— Ай, сразу видно, человек из каторги!
— Объясни.
— Обобществленные у нас женщины. Вот что!
— Понял! — обрадовался Семен и погладил полное, изумительно аппетитное колено Глаши.
2.
На следующий день Семен пошел вместе с Глашей на митинг.
Всех на еженедельную сходку собирал сам батька Махно.
Несколько сотен сельчан столпилось у единственного каменного особняка, с черным флагом у входа.
Батька не появлялся. Напряженье росло.
Ходили слухи, мол, батька должен сказать что-то важное.
И он появился.
Маленький, сухопарый, с порывистыми движениями.
За черными очками не разглядеть глаз.
— Анархия — мать порядка! — фальцетом крикнул батька, и сход бурно зааплодировал.
Махно тряхнул волосами, выхватил из кобуры маузер и пальнул в небо.
— Ты наш батька! Уррра! — заголосили из толпы.
Нестор сорвал очки, сверкнул черными очами.
— Я дал вам волю! — прокричал он.
— Одень очки! — стали просить из схода. — Не пугай взглядом!
Батька одел очки и, чуть снизив тон, сказал:
— Сегодня я каждому дам по десять золотых.
— Виват, батьке, виват! — зарычала толпа.
— Это из тех деньжат, которые батька экспроприировал в мариупольском банке, — пояснила происходящее Гликерья.
Батька повернулся и зорко взглянул на Семена Глушко:
— Кто такой?
Семен похолодел:
— Странник я. Из Москвы.
— Свободу любишь?
— Очень!
— Целуй!
Батька протянул к губам Семена маленькую и крепкую кисть.
Не отдавая себе отчета, Сеня приложился к руке.
Нестор Иванович чуть улыбнулся:
— Зайди ко мне, странник. Разговор есть.
3.
В горнице вожака села Гуляй-Поле, чистой, слегка протопленной березовыми дровами, Семен почувствовал себя на удивление вольготно.
— Жрать давай! — крикнул Махно в направлении кухни, и сразу же из нее выбежала рыжая баба, как две капли воды, схожая с Глашей. Женщина несла деревянный подносик с дымящимся борщом и мутную бутыль горилки.
— Мне алкоголь не очень, — робко возразил Семен. — В Москве я увлекался.
— С батькой стакан за честь выпить, — возразил Нестор Иванович и смахнул мордастого кота с табуретки. — Садись!
Семен похлебал борща, выпил стопарик и отмяк. Волосатый батька, пусть и в черных очках слепца, показался ему симпатичным.
— Любо у вас! — подцепив розовое сальцо на вилку, подытожил чувства Семен.
— А любо — с нами живи! — батька стукнул по столу кулаком. — Нечего по белу свету кататься перекати-полем!
Батька сдернул черные очки. Глаза его сверкнули. Но теперь в них Семен прочел что-то жалкое и виноватое.
— И буду жить, — икнул Семен.
— Еще налить?
— Давай.
Выпили, закусили ломтиком буженины.
— У тебя с образованием как? — спросил батька.
— Высшее. Генетик я. Только институт наш в переломные годы залег на бок.
— Образованных не жалую. В свое время тысченку-другую умников в расход пустил. Но теперь мне кадры нужны.
— Тогда горячее время было, — помертвел Сеня.
— Верно! — усмехнулся батька. — А сейчас — стабильность, внятность. Без умников, увы, коммунизм не построить.
— Так у вас, по-моему, уже коммунизм.
— Это верно, — взмахнул кудлатыми волосами батька. — Но, знаешь, сколько энергии уходит, что поддержать коммуну? Пропасть!
— А чем же я помогу? — зевнул Семен, после горилки сладко хотелось спать.
— Стань вице-мэром.
— Согласен! — Семен протянул батьке изнеженную, интеллигентную руку.
4.
С того дня Семену было назначено десятикратное довольствие, стал он кататься с Глашей, как сыр в масле.
Народ Сеню зауважал жутко.
С голов перед ним шапки драли. Некоторые замшелые старушки даже крестились на него, как на икону.
Обязанностей же у Семена практически не было.
Он лишь в положенный день выдавал посельчанам мариупольские золотые, да программные речи батьки записывал чистым, синтаксически выверенным, языком.
Не жизнь началась, а малина!
Несколько девок-молодух стучали в окно Семена и предлагали свое роскошное тело для телесных утех.
Сеня всем отказывал.
Гликерья даже на него обиделась. Мол, не уважаешь ты наших девчат. Уж не контрреволюционер ли в душе?!
Парочку раз пришлось пройтись на сеновал с красотками. С Машей и Лилией. Ничего, понравились. Только его рыжая Глашка в сто крат слаще.
Ест, пьет Семен, полнеет, и вдруг — заскучал.
Все чин чинарем, только маета это все, томление духа, как в столице.
Взгрустнул Сеня, усиленно горилку запил.
С раздачей золотых как-то раз напортачил.
Выпил он с похмелюги и стал весел и глуп.
Пришел народец за довольствием, а Семен распахнул дверь в погреб, да как гаркнет:
— Берите, братья и сестры, сколько влезет. Сколько вынесите!
Шарахнулся народец не к погребу, а от него.
Чертыхаются, отплевываются.
А потом одна старушонка соленый огурчик Сене в лапу сунула. Мол, подкрепись, кормилец, авось, хмель-то и вылетит.
Сжевал Сеня огурчик. Только хужее стало. Вытошнило его в три ручья.
Покивал народ головами, да и побрел восвояси с пустыми карманами.
Вечером вестовой вызвал Семена к Махно.
