Накинув халат, он позвонил дочери. Можно ли приехать завтра? Ненадолго, всего на несколько дней. Нет, он вполне справляется с одиночеством. Просто нужно переговорить.
Она сказала, что ждет. Но в ее голосе чувствовалась какая-то нерешительность.
Утром, перед отъездом он написал ответ. Не найдясь по-прежнему, как обратиться к Другому, он начал просто с текста.
Ты слишком заблуждаешься. Да, ситуации у нас были разными — они и не могли быть общими. И почему именно Тебе было так трудно просить меня о помощи? Ведь ее оказывала я. Разве трудно было не мне?
Что же касается приукрашивания, то этим ты отличался прежде, этим занимаешься и теперь. Да, фотографии у меня сохранились. Но когда я разглядываю их, они не пробуждают во мне счастливых воспоминаний. Слишком много было лжи.
Ты хочешь видеть меня. Но до возможной встречи еще далеко, если она вообще состоится.
Т.
Он уже несколько месяцев не пользовался своей машиной. Пришлось пригласить человека из мастерской, чтобы тот помог запустить двигатель. Он слегка отвык от вождения, но это не доставляло особенных неприятностей. Включив радио, он приоткрыл люк на крыше, впустил свежий весенний ветерок.
Последний раз он ехал этой дорогой вместе с женой. Она была уже очень больна, исхудала до невесомости; он спустился, неся ее, закутанную в одеяло, на руках, по лестнице, пронес по улице до машины. Ему нравилось укутывать ее, брать на руки, нести. Перед выездом он вымыл ее, причесал, чуточку надушил туалетной водой, от макияжа она отказалась. Он нес ее, чувствуя легкий запах туалетной воды, она же вздыхала и улыбалась.
Это воспоминание оставалось ничем не омраченным. Он вообще заметил, что новые обстоятельства никак не коснулись воспоминаний последних лет, лет ее болезни и смерти. Будто существовала одна Лиза, любви которой он искал и с которой он основал семью, прожил жизнь, и другая, которая медленно угасала и угасла. Будто болезнь и смерть выжгли все то, за что могла зацепиться ревность.
Дорога вела через поля и леса, мимо маленьких населенных пунктов с их образцовым порядком, свежей побелкой стен, аккуратной кирпичной кладкой, да и природа в палисадниках и садах казалась приведенной в такой же образцовый порядок с его светлой зеленью кустов и деревьев, с пестротой цветов. Улицы пустовали, дети сидели в школе, взрослые находились на работе. Иногда в промежутках между населенными пунктами попадалась встречная машина, трактор или грузовик. Он любил этот холмистый край между горами и равниной. Это была часть его и Лизиной родины, которой она хранила верность, даже когда началась его министерская карьера, приведшая их в столицу. Они не отказались от здешнего дома, дети продолжали ходить в местную школу, он метался между двумя домами, иногда приезжал на одну ночь, иногда жил несколько дней подряд, иногда целую неделю. Дети тоже были привязаны к этому краю. Если потом они и переезжали куда-то, то недалеко. До дочери можно было добраться за час, до сына — за два, а если ехать побыстрее, да еще по скоростной магистрали, то время поездки можно было сократить едва ли не вдвое. Впрочем, сейчас он не спешил.
Он попробовал настроиться на предстоящий разговор с дочерью. Что следовало рассказать ей о Лизе, о себе, о Другом? Как спросить, не разговаривала ли Лиза о нем и о Другом? По его мнению, Лиза была очень близка с дочерью, но уверенности не было. Помнилось, что Лиза и дочь любили держаться за руки, помнилось, что дочь, приходя домой, сначала звала мать, и что Лиза, уезжая с ним в отпуск, часами разговаривала с дочерью по телефону. Только все эти воспоминания относились к тому времени, когда дочь была еще подростком.
9
— О чем ты хотел поговорить со мной?
Дочь задала вопрос, застилая ему на ночь кушетку в гостиной. Он вызвался ей помочь, но она отказалась, поэтому он стоял рядом, сунув руки в карманы. Вопрос прозвучал холодно.
— Поговорим завтра.
Расправив одеяло, она выпрямилась.
— С тех пор, как мама умерла, мы пытались пригласить тебя к нам; мне казалось, что нам обоим станет полегче, если мы будем ближе, потому что… Ты потерял жену, я потеряла мать, к тому же Георг и дети обрадовались бы твоему приезду. На приглашения ты не откликнулся, чем очень меня огорчил. А теперь приезжаешь, хочешь говорить. Все как раньше, когда ты месяцами забывал про нас, потом вдруг в воскресенье решал отправиться с нами на утреннюю прогулку, затевал разговор. Нам ничего путного не приходило в голову, ты раздражался, поэтому лучше уж переговорить сейчас, чтобы дело было сделано.
— Неужели это было так скверно?
— Да.
Он уставился на собственные ботинки.
— Мне очень жаль. Я подолгу бывал очень занят, терял с вами контакт. Начинались угрызения совести, но я не знал, о чем с вами говорить. Отсюда даже не раздражение, а отчаяние.
— Отчаяние? — В голосе дочери послышалась ирония.
Он кивнул. «Именно отчаяние». Ему захотелось объяснить, как была устроена тогда его жизнь, как он чувствовал, что теряет доверие детей и мучился этим. Но взглянув на дочь, он увидел по ее лицу заведомое неприятие того, что он собирался сказать. Лицо было строгим, суровым. В нем еще угадывалась та веселая, добродушная, доверчивая девчушка, какой она была когда-то, но добраться до нее, докричаться было для него уже невозможно. Нельзя было и спросить, как жизнерадостная девчушка превратилась в суровую женщину. Оставалось задать вопросы, с которыми он приехал, даже если ответы вновь окажутся неприязненными.
— Ты когда-нибудь разговаривала с твоей матерью о нашем браке?
— Твоей матерью… Разве нельзя сказать просто «матерью» или «Лизой», как говорят другие мужья? Ты так подчеркиваешь, что она была моей матерью, словно… словно…
— Разве твоя… разве мать не говорила, что не любит, когда я ее так называю?
— Нет, она вообще никогда не говорила, что не любит чего-нибудь из того, что ты делаешь.
— Помнишь, что происходило одиннадцать лет назад? Ты сдавала тогда экзамены на аттестат зрелости, и летом…
— Можешь не рассказывать мне, что я тогда делала, сама знаю. Тем летом мать повезла меня на неделю в Венецию, чтобы отметить сдачу экзаменов. А в чем дело?
— Она говорила что-нибудь обо мне во время той поездки? О нашем браке? Или, может, о другом мужчине?
— Нет, не говорила. А тебе должно быть стыдно задавать о ней такие вопросы. Стыдно. — Она вышла из гостиной, тут же вернулась с двумя полотенцами. — Возьми. Можешь идти в ванную. Разбужу в семь, завтрак в половине восьмого. Спокойной ночи.
Он хотел обнять ее, но она шагнула назад, махнула ему рукой и быстро вышла из гостиной. Или, может, не махнула, а отмахнулась?
В ванную он не пошел. Ему стало страшно, появилось ощущение, будто для того, чтобы пройти по коридору, нужно больше мужества, чем сейчас у него имелось. Вдруг ошибется дверью, окажется в комнате дочери или ее мужа? Или в детской? Или выйдет на лестницу, а дверь в квартиру захлопнется? Придется звонить, выслушивать укоры, извиняться. К сыну он решил не ездить. Решил не навещать и лучшую подругу Лизы, которую собирался расспросить о Рольфе.
