Но все это в свободное от работы время. Была война. Немцы подходили к Москве. Наши готовились поднять в небо защитные аэростаты.
Сутками напролет Матильда шила чехлы на цеппелины.
34. Во время Великой Отечественной войны Степан работал на заводе. ЦАГИ — Центральный Авиационный институт в городе Жуковском. Тот самый, где когда-то его друг Ваня Поставнин сконструировал самолет «Максим Горький».
Все годы, что дед служил на заводе, он обходился без пропуска. Любой дежурный на заводской проходной издалека видел: идет Степан Степанович, Степан Гудков — и этим все сказано.
Однажды вахтер Кривошеев, старый заводской кадр, остановил Степана у проходной и сказал:
— Степан Степанович! Мы тебя, конечно, знаем. Нам удостоверять твою личность не надо. Но время военное, сам должен понимать. Иди сфотографируйся на пропуск.
Степан взглянул на вахтера Кривошеева. Голосом, подобным грому, он произнес:
— Это относится к области преходящих явлений, Виктор Иванович, или к Вечной Реальности?
— Неважно, — стоял на своем вахтер. — Порядок есть порядок. Без фотографии я тебя больше не пущу.
— Ладно, — сказал Степан. — Я это сделаю только ради чувствующих существ, потерявшихся в своих заблуждениях.
Он пошел в фотографию — там был пластиночный фотоаппарат на треножнике, сел перед объективом и состроил кошмарную рожу. Его сняли, и он приклеил эту фотографию на удостоверение.
На заводской проходной прямо перед носом Виктора Ивановича Степан Гудков развернул удостоверение личности.
Что-то ужасное смотрело на вахтера с обычной черно-белой фотокарточки: грозное божество, царь с лошадиной шеей, зубы торчат изо рта и сверкают, волосы дыбом, глаза широко раскрыты, глядят устрашающе, а в глазах этого чудовища полыхает Огонь Рудры.
Виктор Иванович испытал страх, и ужас, и трепет. Он хотел убежать, но не мог покинуть пост. Поэтому он с силой захлопнул удостоверение Степана, чтоб никогда его больше не раскрывать. Но с этих пор стал относиться к Степану Степановичу еще более уважительно и благоговейно.
Степан, со своей стороны, заметил, что Виктор Иванович после этого случая сделался уж совсем молчаливым и задумчивым.
— Ты что такой невеселый? — спросил однажды Степан у вахтера.
— Меня с малых лет терзают вопросы, — признался вахтер Кривошеев.
— Какие, Виктор Иванович?
— Вот, например, почему одни с хорошей фамилией — Алмазов или… Сталин. А кто-нибудь другой — с нехорошей: как я — Кривошеев или мой сменщик — Данила Жопин? Потом, почему среди вахтеров, гардеробщиков и слесарей нет ни одного еврея, а среди главных инженеров их пруд пруди? Почему у Петра Григорьевича жена молодая и красивая, а у Николая Ильича — старая, угрюмая, сварливая карга? А я сам лично бобыль? И что бы было бы, если б я, Виктор Иванович Кривошеев, родился немцем? Тоже стал бы безжалостным фашистом? Или в подполье развернул бы антифашистскую борьбу?
— Эх, не о том ты думаешь! — сказал Степан. — Не те себе вопросы задаешь.
— Вот тебе на! — удивился Виктор Иванович.
— Понимаешь, — сказал Степан, — есть такие бессмысленные вопросы, что, даже получив на них ответ, человек ни на миллиметр не приблизится к Истине. Ломать над ними голову — только попусту время тратить. А есть вопросы, Виктор Иванович, которые как стрела, пущенная из лука, сами ведут тебя к пониманию тайны жизни, хочешь ты этого или не хочешь.
— А что это за вопросы? — заинтересовался вахтер.
— Ну, вот тебе хороший вопрос, — сказал Степан Степанович. — Очень важный и нужный: «В чем смысл прибытия Бодхидхармы в Китай?».
35. Две с половиной недели думал вахтер Кривошеев над этим вопросом. Думал постоянно, когда шел на работу, когда ел и пил, даже когда он спал, этот вопрос пульсировал у него в голове, не давая покоя. Особенно Виктор Иванович погружался в него на вахте, во время рабочего дня, этот вопрос вытеснил все остальные вопросы. Виктор Иванович был как в тумане, он отвечал невпопад, вообще не заглядывал в удостоверения, и если бы о его состоянии узнала разведка Абвер, то на секретный авиазавод в Жуковский нагрянули бы десятки, а может быть, и сотни немецких шпионов и выведали все тайны и секреты нашей авиационной промышленности. Да если бы сам Гитлер неожиданно пожаловал, Виктор Иванович его бы равнодушно пропустил на авиазавод, хотя он знал Адольфа Гитлера в лицо по рисункам Кукрыниксов.
На исходе третьей недели, когда Степан Степанович возвращался с завода, он обнаружил на проходной вахтера Кривошеева в полном и абсолютном смятении.
— Я три недели, — воскликнул несчастный вахтер, — бьюсь над вопросом, который ты мне, Степан Степанович, задал, и не могу найти ответа. Ради всего святого, ответь мне: «В чем смысл прибытия Бодхидхармы в Китай?».
— Ответ такой: никакого смысла! — бросил мимоходом Степан и поспешил на последнюю электричку.
36. Когда ранним утром Степан пришел на завод, Виктор Иванович Кривошеев был уже другим человеком. Все его взгляды на мир полностью переменились. Он поклонился Степану Степановичу и сказал, что намерен удалиться в леса или горы, не теряя ни минуты.
— Хочется побыть одному, — он сказал, — посидеть на природе без всякого дела.
Но Степан ему посоветовал оставаться на проходной.
— Время военное, Виктор Иванович, завод секретный. Не уходи, а то найдут и расстреляют. Зачем тебе это надо? А заводская проходная — идеальное место, где посредством созерцания можно освободиться от рождений и смертей и обрести силы для преображения этого мира в царство будды.
С этими словами Степан Степанович раскрыл серебряный портсигар, подаренный ему лично председателем Президиума Верховного Совета, членом Политбюро ЦК товарищем Калининым, и угостил Виктора Ивановича Кривошеева папиросой «Герцеговина флор».
37. У Степана Степановича Гудкова все фотографии, какую ни возьми, носили несерьезный характер. Особенно одна — он там уже в зрелом возрасте сидит у окошка в платке, по-бабьи подперев голову рукою.
Но речь тут пойдет не о нем, а о девице Луше по фамилии Беленькая, домработнице из деревни. Она жила у Матильды со Степаном и помогала Матильде по хозяйству. Когда началась война, Степан Степанович устроил ее посудомойкой в их заводскую столовую, чтобы Луше доставались хлебные карточки. Жила она по-прежнему у них в доме в поселке Старых Большевиков и переписывалась с фронтовым солдатом Пашей.
Луша с Пашей переписывались четыре года, и такое между ними все это время царило взаимопонимание, что уже между строк Пашиных писем отчетливо проглядывало: «…а когда мы покончим с фашистской чумой и я вернусь с фронта, мы обязательно встретимся и заживем иной счастливой жизнью…», чуть ли он уже не писал ей: с тобой, моя милая Луша!
Он только настойчиво в каждом письме просил прислать фотографию, ведь они никогда не виделись. Луша все собиралась пойти в фотоателье, да ей было здорово некогда.
